Ловец удовольствий и мастер оплошностей

Труднообъяснимое чувство, что она звонит не вовремя, слишком рано, вдруг поразительно ясно что-то мне напоминало из прошлого – что именно, я не мог сразу вспомнить, – и не давало мне говорить с ней обычным полусерьезным тоном, который стал привычным для нас обоих и наверное всё же соответствовал реальным отношениям. Многоопытная холостячка, повидавшая и не такого, Эстер ни на одном своем вопросе не настаивала. Поинтересовалась, какие у меня планы «на эту ночь». Но опять не торопила, давала подумать.

Стараясь не задеть ее чем-нибудь, я ответил, что собираюсь сидеть дома у открытого окна, как только неугомонные горожане улягутся спать и на улице стихнет, чтобы за стаканом виски или чая полистать кипу бумаг, переданную мне днем курьером; читать днем такие вещи я всё равно был не в состоянии…

Изменились ли наши отношении? Томный тембр ее голоса, густые паузы говорили сами за себя. Как же они могли не измениться? Но чувство внутреннего пресыщения, тоже вполне знакомое, и как всегда неожиданное, вызывало во мне заторможенность, которой присуще что-то соглашательское. Переел, – сказал я себе, – жаловаться не на кого. Ей же я сказал другое:

– Завтра поделюсь впечатлениями.

– Ты о чем?

– О рукописи.

– Ах да… Если передумаешь, звони. Я лягу поздно, телефон будет рядом.

Тестостерон опять растекался по моим чреслам, я чувствовал это физически. От этой невидимой волны меня слегка мутило. Зачем бояться простой здоровой пищи, говорил я себе? Ведь никто от нее еще не пострадал. Страдают от отсутствия чувства меры, вот и всё. Зачем искать во всем какие-то глубинные причины, когда мир так прост, незатейлив? В моем отказе было что-то чванливое. Черпать полной ложкой, благодарить и не жаловаться. Вот как д'oлжно поступать… Но что-то мешало мне преодолеть себя. Я буквально физически ощущал в себе что-то приторное, даже ломило в переносице, и вместе с тем непонятное отвращение, самое явное, выворачивающее наизнанку, как раз такое, какое можно испытывать от невоздержания, от жирной пищи, от пресыщения…

* * *

Манускрипт Алана я просмотрел не сразу. Когда же пролистал, вдруг задумался. На ловца и зверь бежит. Никто не виноват, что я полез в дебри.

Текст соответствовал озвученной теме. Именно ее я и затронул с Эстер в разговоре у нее в офисе. А она привыкла думать о своих интересах.

Судя по всему, раньше книга уже издавалась. В более ранней редакции. Это казалось очевидным из короткой аннотации на пол странички, да и глядя на сам текст, откорректированный и грамотно сверстанный, – автор сам на это не способен. О редактировании и говорить не приходилось. Текст был чистый. К тому же по французским издательским стандартам редактирование является по сути основной первичной частью корректуры. Автор рукописи, профессионал, отнюдь не был таким простаком, за которого выдавал себя в ресторане.

Все четыреста страниц Алан посвятил «фехтованию», как де Лёз, мой гид в данном вопросе, условно окрестил эту тему. Зарождение и становление феномена, разновидности, ответвления, и их оказывалось не счесть, – в книге рассматривалась и обсасывалась вся эта запутанная и, могло даже показаться, непостижимая уму «архитектура» мироздания. Непостижимая, если рассматривать мироздание под определенным углом. Таким был мир вчерашний, для нас темноватый, который всегда будет оставаться для нас по большому счету непонятным, сколько бы нам не разжевывали нашу историю с нуля и сколько бы нам не скармливали ее по ложечке. Но всё то же самое справедливо и в отношении мира нашего, сегодняшнего, который за считаные годы стал «глобальным», несмотря на всю свою чудовищную, казалось бы, расчлененность и какой-то иррациональный биологический антагонизм между всеми его составными частями, ветвями, корнями.

Такой вывод напрашивался сам по себе. «Архитектура» – это единственное, что еще могло всё это объединять. Не будь ее, наш людской мир стал бы похож на картины Босха или, хуже того, на непролазные джунгли, населенные не зверьем, не ползучими гадами, а настоящими бесами с людским обликом. Словом, не будь «архитектуры», ее нужно было бы выдумать. Этот вывод тоже однозначно вытекал из всех интонаций автора, из самого перечисления голых исторических фактов, которые невозможно было оспаривать.

Утрамбованную почву истории Алан бороздил широким плугом. Начинал с древних греков. С их космогонии, вольнодумства, с их веры в «мастера вещей», в «демиурга». С их уже явной предрасположенности к членству в клубах «фехтования», которые были известны, как выяснялось, еще с тех самых времен. Начиная с этого периода сведения по теме и полились в историю обильным потоком.