«Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)

Сегодня умер Юра Трифонов. Утром в 9 часов позвонила Ира Данилевская, сказала, что из Москвы прямо набирать Америку, но этого еще никто не знает. Подошел Вася, сначала шел непринужденный разговор, потом Васята изменился в лице, заохал, побледнел и, повторяя Иркины слова для меня, спросил, когда умер Юра Трифонов. Ровно год назад в этот же день умер Володя Левин[659], и мы все страдали, хоронили и поминали. На поминках были Ольга[660] и Юра. Проснувшись еще до звонка Ирины, мы вспоминали этот день. Я сказала: странно, но я помню только Бетси (теща Эдлиса[661]), как она была одета, что говорила. Вася: «А я помню Ольгу и Юру». Ольга была в клетчатом теплом костюме и т. д. Тогда я стала вспоминать поминки. Я, Ольга, Юра и Миша Рощин забились в угол и пили водку, хотя никому из нас этого было нельзя делать…

Набрали (соединились) с Москвой. Вася сказал: «Это квартира Трифонова? Звонит Аксенов из США, это правда? А кто говорит? Ольга, бедненькая, это ты?»

Ольга рассказала – у Юры начались почечные колики (камни), держались несколько дней, обратились к врачу. Обратились к лучшему урологу СССР Лопаткину Николаю Алексеевичу (я его очень хорошо знаю, он лечил меня).

Лопаткин сказал, что нужно оперировать, боли не пройдут.

Согласились, операция прошла успешно, на третий день, т. е. вчера (время путается из-за разницы во времени) утром Ольга позвонила в больницу и ей сказали, что все нормально, а через два часа Юра умер. Тромб. И Ольга с ужасом говорит – ведь с тромбом нигде ничего не могут поделать. Вася сказал: «Да, это как пуля».

Мы убиты, я рыдаю и утверждаю, что он бы жил, если бы не операция.

На столе у нас лежат книги Трифонова. Через неделю у Васи семинар по творчеству Юры.

Не верю!

Лос-Анджелес, 21 мая 1981 г

Прошла конференция. Вчера уезжали Гладилин, Некрасов, Алешковский. Перед отъездом вечером хотели куда-нибудь зайти, но дико надрались дома. Приехали Андрон[662], Саша Половец[663], Эмиль, Илья и еще кто-то (Миша Суслов), и тихо, тихо почти без закуски накачались. Утром Толя уехал, забыв брюки и пиджак.

Конференция прошла довольно мирно. По-моему, все литераторы и американские слависты довольны. Были Синявский, Розанова, Лимонов, Боков, Бобышев, Алешковский, Гладилин, Войнович, Мандель (Коржавин), Цветков, Олби[664], Аксенов, Некрасов.

В меру критиковали и хвалили друг друга.

Вся наша братия – Некрасов, Гладилин, Мандель, Алешковский были рады повидать друг друга и много времени проводили вместе. Толя Гладилин просто жил у нас.

Войновичи сняли номер недалеко от нас в Санта Монике[665]. В их настрое я так и не разобралась. По-моему, они еще очень растеряны, устали и не решили, где жить дальше. Думаю, что приедут в Америку. Я была для Ирины[666] плохой утешительницей, так как сама все время чрезвычайно взвинчена и иногда на грани – послать все к чертовой матери и вернуться в Россию…

VI. Письма друзей

Михаил Рощин – Василию Аксенову

Малеевка. 11 июля 1979 г.

Дорогой Василий Палыч! Я провел с Вами четыре дня, и чувствую, вынужден обратиться к забытому эпистолярному жанру, чтобы что-то выразить, сформулировать и сказать Вам, как Другу, как Писателю, слова радости, – Вы нам приятное и мы Вам! В самом деле, знаешь, самое замечательное, поверх всего, Высокой Печали и Великой Ярости, когда закрываешь книгу[667] и потом все продолжаешь жить в ней и с нею, это радость от того, что она написалась, вышла, созрела, что это ты ее написал, что ты все равно к ней пришел, к Свободной Книге, и сумел, понимаешь, не разбазарил, не разболтал, не отделался прежним, а так собрался, сгруппировался – какой выдох после сорокалетнего вдоха! А как прекрасно читать книгу неотредактированную, переливающуюся, надоедающую малость, кружащую, долгую, свободную во всем! Как она набита, наполнена, как ты не забываешь ничего, ни детали, как плывут сначала из тумана пять твоих машин, мотая огнями, и как замечательно приближаются, нарастают, соединяются – Книга идет все по восходящей, такая здоровая, а ты ее держишь, нигде не опуская, – вторая часть поднимается все выше и выше, и проза густеет, и все становится строже, – видно, как книга меняется, оттого что ты меняешься, или вернее, она подчиняет тебя себе.