Ловкачи

— Мне нужно было главнейшим образом, — заговорил Пузырев, — услышать от тебя самого, что роман с madame Мирковой существует.

— Да, существует, но что ж из этого? Какое тебе-то до моих романов дело?

— Перестань горячиться и выслушай меня. Авось тогда хоть что-нибудь да поймешь.

— Я и так тебя ой-ой как хорошо понимаю и даже насквозь вижу.

— Не думаю. Тогда бы ты не говорил столько глупостей. Я хочу тебе только доказать, что твоя игра с какою-то госпожою Мирковой, в сущности, куда опаснее исполнения той роли, которую я тебе в моем деле предоставляю.

— Вот это интересно, — сказал насмешливо Хмуров и даже снова присел на свое прежнее место.

— Я тоже так полагаю и даже сейчас тебе это докажу, если только ты перестанешь наконец меня перебивать.

— Ну, говори.

— Я, конечно, не знаю, с какими именно ты делами приступил к Мирковой…

— Вот оно что!

— Ты обещал меня не перебивать. Смейся сколько хочешь, и если ты не сразу понимаешь мои слова, то это тебя самого плохо рекомендует. Я, конечно, не так наивен, чтобы не понимать главной твоей цели, которая, разумеется, в одних только деньгах и может заключаться. Но я желал бы знать, какого рода взаимность, если можно так выразиться, ты ей предложил.

— Какого рода взаимность! — передразнил его Иван Александрович. — Как это умно и тонко! Да какого рода взаимность можно предложить влюбленной женщине, — прибавил он фатовато, — как не особую нежность чувств.

— Да, но существуют два пути, — продолжал настаивать Пузырев. — Путь законный, то есть предложение руки и сердца, или же путь иной, с предложением одного только сердца.

Хмуров молчал и только иронически улыбался.

— Ты можешь сколько хочешь, — заговорил ему на это товарищ, — отмалчиваться и про себя посмеиваться надо мною, но я должен — слышишь ли — должен, а не просто только хочу доказать тебе, что в данном случае, то есть именно теперь, в твоем романе с Мирковой, ты играешь и при тех и при других условиях весьма опасную игру.

— Это как же?

— Оставим на время меня и мои личные планы совершенно в стороне, — заговорил еще более, нежели прежде, серьезным тоном Пузырев. — Вспомним только твоего главного и самого опасного врага, а именно Ольгу Аркадьевну. Ей, как женщине, ничего нет трудного прознать о твоей новой связи, и ты ее достаточно хорошо знаешь, чтобы не усомниться в ней: она, брат, не задумавшись пойдет к Мирковой и откроет ей на тебя глаза, да представит такие доказательства, против которых никакие споры немыслимы, да и сомнения недопустимы. Стало быть, она тебе сразу все и испортит. Что же касается моего дела, то откуда бы ей, то есть той же Ольге Аркадьевне, о нем распознать? Держи ты себя только осторожно, и она будет продолжать выслеживать, да никогда в жизни не додумается до наших великих идей. Бабе только и близки к сердцу бабьи дела, и только на поприще сердечного романа сумеет она тебе и повредить, и в самом деле отомстить.

Хмуров, видимо, хотел что-то сказать, но Пузырев остановил его.

— Подожди еще минутку, — сказал он, — я не кончил. Я хочу еще раз доказать тебе всю безопасность твоего участия в моем деле.

Он по-прежнему опять понизил голос и придвинулся поближе к Хмурову, когда продолжал:

— Григорий Павлович Страстин — чахоточный, о котором я тебе говорил, — болен безнадежно, и спасения ему никакого, ни при каком уходе быть не может. Но я твердо решил, не из суеверия, а просто из сознания необходимости, сотворить хоть одно доброе дело при массе зла, нами уже сотворенного: я твердо. решил дать ему хоть пару месяцев, последних в жизни, насладиться относительным комфортом и, если возможно, насколько болезнь позволит, даже и спокойствием. Таким образом, я не хочу, чтобы смерть несчастного Страстина могла хотя когда-либо отозваться на моей совести даже малейшим укором.

— Ну хорошо, это совершенно понятно, да что же дальше? — нетерпеливо торопил его Хмуров.