Ловкачи

Пузырев внес ей деньги за месяц вперед и поехал в гостиницу за больным, переселять его во флигель.

Но отныне для тех немногочисленных людей, с которыми и то изредка приходилось иметь дело Пузыреву, он уже не считался Ильею Максимовичем Пузыревым, а был не кем иным, как Григорием Павловичем Страстиным.

Это, конечно, требовалось для задуманного страхового вопроса. Но, само собою разумеется, больной ничего не знал.

Для удачного выполнения преступного плана Пузыреву нужно было поступить именно так. В этом и заключался весь его план. Но в исполнении его встречались некоторые затруднения, вследствие чего он всегда — с момента приезда в Ялту — находился как бы на страже. Малейший, пустяк вызвал бы подозрения…

Так, например, горничная в его отсутствие могла бы зачем-либо сама войти или даже просто понадобиться больному. Неминуемо она назвала бы его по имени-отчеству. Это было бы достаточно для замечания с его стороны, что она ошибается и что не он Илья Максимович, а тот, другой.

И Пузырев решил сразу, с первого же шага, принять необходимые меры к устранению подобного случая.

Он спросил служанку:

— Как тебя зовут, милая?

— Дуняшей.

— Это ты будешь прибирать наши комнаты да одежду нашу чистить и обед нам подавать?

— Я-с, барин. Опричь меня-то и некому-с. Кухарка-то по своей части.

— Вот и отлично. Я только должен тебя об одном предупредить: и меня, и товарища моего ты никогда по имени-отчеству не называй, а зови всегда «барином». Понимаешь?

— Понимаю, барин.

— Ну да, вот так, а то мы с ним этого терпеть не можем. Затем имей в виду еще, чтобы ни за чем, ни за малостью, ни за серьезным, никогда к нему не обращаться. Всегда со всем, что понадобится, приходи прямехонько ко мне. Письмо ли придет, что бы там ни было, все ко мне. Поняла?

— Поняла-с, барин. Мне и барыня моя так же наказывала, потому, говорит, они у вас товарищ очень расстроены, и опять-таки болезнь такая…

— Ну, вот и хорошо. Помни это, а я за хорошую, исправную службу никогда тебя не забуду. И вот тебе даже для началу рублевка…

— Благодарю вас, барин. Буду стараться. Надеюсь, останетесь довольны.

А больной с дороги действительно был очень расстроен и, главное, уж очень утомлен. Первые два дня отдыха, впрочем, оказали на него столь благотворное влияние, что ему целый день хотелось проводить на воздухе.

Пузырев не сдерживал его.

Он в данном случае руководствовался соображением, что если Страстину суждено прожить еще месяц или много два, то пусть уж за это время жизнь будет ему и легка, и приятна.

Ошибочным было бы предположить, будто бы Пузырев умышленно дозволял больному вредное ему, лишь бы силы его окончательно подорвались и он бы скорее скончался.

Нет, Илья Максимович не был убийцею и ни за что в мире не согласился бы им быть.

Напротив, как оно ни странно, а даже в своих отношениях к Григорию Павловичу он несколько сентиментальничал и, во всяком случае, считал свою совесть по отношению к нему совершенно чистою.

Но что касалось, собственно говоря, дела, то есть исполнения задуманной задачи, то Пузырев держал ухо востро.

Он ни на шаг не отходил от больного друга, всегда сам во всем ему услуживал и никого к нему не допускал. Не заводя никаких знакомств, под тем предлогом, что Григория Павловича чужие люди могут только утомить, — он говаривал ему тоном нежнейшей дружбы:

— Притом я желал бы, чтобы мое общество вас вполне удовлетворяло.

Конечно, Страстин, глубоко тронутый всеми его попечениями, мог только соглашаться с ним и вновь изливаться в выражениях самой трогательной признательности.

Иногда, в весьма редких случаях, когда Страстин спал и если именно в это время Пузырев встречал молодых владельцев домика и флигеля, он непременно вскользь говаривал им:

— Мой бедный друг Пузырев причиняет мне серьезные опасения.

Из чувства деликатности они его выслушивали, так же как из того же чувства сами никогда ни с чем не обращались к нему. Его спрашивали, обращался ли он к местным врачам? Он отвечал отрицательно, взваливая всю вину на упорство больного, и в подобных случаях каждый раз повторял:

— Но кто бы из знавших Пузырева еще всего два месяца тому назад мог поверить, что болезнь в такой короткий промежуток скрутит этого здоровяка!

Во всем остальном он тоже поступал обдуманно.

Едва он прибыл и устроился на месте, как приступил к корреспонденции.

Первое его письмо было в страховое общество «Урбэн», в московское отделение, помещающееся на Большой Лубянке, и заключалось оно в следующем. Он писал: