Ловкость рук

Юноша снова уселся на свой соломенный стульчик, продолжая с опаской поглядывать на размалеванное лицо Урибе. Что-то в его движениях и в манере говорить было ему знакомо.

Танжерец не обращал на блондинчика никакого внимания. С задумчивым видом он мочил в скипидаре носовой платок и осторожно стирал им краску с лица.

– Тебе понравился мой грим? – сказал он наконец.

Юноша кивнул.

– Очень здорово получилось, – пробормотал он. – Вы напрасно его стираете.

– Мне всегда нравилось наряжаться, – продолжал Урибе. – В детстве у меня было множество масок и костюмов. Моя мать была импрессарио, и я выступал и в театрах, и в цирках. Иногда я выкидывал непристойные номера. Но обычно я просто плясал. И все время мечтал о карнавале. Мне очень нравится, когда люди надевают яркие костюмы и маски и гуляют по улицам. Ты никогда не пробовал наряжаться женщиной, краснокожим или пиратом?

– Нет.

– Ну так надо попробовать. Когда мы жили в Танжере, я дружил с ватагой маленьких сорванцов. Они-то и научили меня наряжаться. У меня были настоящие бурнусы, накидки из верблюжьей шерсти, собирал я и музыкальные инструменты: бендеры, типле, тебели, гермбрики, деранги и различные виды кастаньет. Ребятишки обычно наряжались в звериные шкуры и прицепляли к щиколоткам коконы бабочек. Как все было тогда прекрасно…

Урибе достал на кармана зеркальце и, смотрясь в него, стал счищать краску с бровей. Присутствие юноши действовало на него успокаивающе. И все же он разрывался между необходимостью молчать и желанием выложить все начистоту.

– Это, должно быть, было очень далеко, – услышал он голос юноши.

– Да, в Африке.

– В Африке? Вы были в Африке?

– Я был во всех пяти частях света и на полярных шапках, – ответил Урибе. – Но мой родной город Танжер!

Он провел платком по губам и замолчал, переводя дыхание.

– Отец занимал там важный дипломатический пост. Мои родители были приверженцами графа Куденкова-Калерги, и, когда мне было всего семь лет, они заставили меня выучить эсперанто. К этому времени я уже знал французский, английский, немецкий, итальянский языки, греческий и латынь, на они настояли на том, чтобы я выучил еще и этот язык. Хочешь, я что-нибудь скажу на эсперанто?

– Я все равно ничего ее пойму, – ответил юноша.

– Ха! Да разве мы понимаем друг друга, даже когда говорим на одном языке? Разве есть настоящее общение между людьми? Ведь мы всего лишь репродукторы, которые одновременно транслируют различные программы.

Его слова растекались по комнате, наталкивались на глухие стены и смешивались с доносившейся из мастерской веселой музыкой.

– Я думаю… – начал блондинчик.

– Кажется, тебя никто ни о чем не спрашивал.

Урибе прекратил вытирать с лица краску и с неудовольствием посмотрелся в зеркало. Он выглядел постаревшим, усталым. Присутствие этого тупицы одновременно и успокаивало и раздражало его. Два часа выпали из памяти. Пустота. Провал. Урибе схватился рукой за лоб. Ему хотелось напиться еще больше. Так и не удалось убежать от самого себя. Не помог и маскарад.

Он потрогал кончиками пальцев ушибленное место. Вместо только что стертой краски на щеке темнел синяк цвета сырой печенки. «Припомним, – сказал он себе. – Были две маленькие гориллы. Я сидел с ними рядом. Гладил их». Нет, не то. Его избили в туалете. И потом почти волоком вытащили на улицу.

Руки его с жадностью схватили рюмку. Она была пуста. Он тут же нащупал бутылку. Она тоже была пуста. Урибе, задыхаясь, обернулся к юноше.

– Послушай-ка, – сказал он. – Ты ведь умненький мальчик и, надеюсь, поможешь мне выпутаться. Выслушай меня. Будь только очень внимателен и не пропусти ни словечка.

Юноша с ужасом смотрел на него. Стерев густой слой краски, Урибе словно обнажил свое подлинное лицо. Юноша уже где-то слышал этот голос, видел эти жесты. Несколько часов назад в баре на Эчегарай этого типа, совершенно пьяного, вышвырнули на улицу. Он приставал к посетителям с теми же омерзительными намерениями.

Блондинчик почувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу. Он вспомнил, что Урибе запер дверь на ключ, который спрятал в кармане. В памяти всплыли страшные рассказы, предупреждения товарищей по колледжу. «Иногда они очень опасны. Нападают первыми». Он попал в ловушку, попал по-глупому, и поэтому злился на себя.

– Сегодня вечером, – продолжал Урибе, – меня зверски избили. Измордовали. Утверждают, будто нам нравится, когда нас бьют, но это ложь. Это ужасно, когда пускают в ход руки. Как-то одна бабенка дала мне пощечину. Это было чудовищно…

Признание, точно мутная волна тошноты, подкатывало к горлу. Урибе понял, что не выдержит, сдастся, и, как всегда, решил спастись пустой болтовней.

– Это похоже на то, как бьют в школе. Когда мне было двенадцать лет, меня впервые отхлестали линейкой по рукам. Помню, это был старик учитель, который красил волосы в белый цвет, он даже содрал мне кожу на пальцах. Я был тогда хилым долговязым подростком и жил в постоянном возбуждении…