Ловкость рук

Давид вдруг заметил, что говорит вслух, и бросился на постель. Как давило голову! Как он устал! И вдруг он опять произнес вполголоса: «Я думаю обо всех этих глупостях, потому что все еще вижу их во сне». Заснуть, заснуть, заснуть! Закрыть глаза! Он снова открыл глаза и начал разбирать световые иероглифы на спинке кровати. Обычно вот так, целыми часами, он валялся, ничего не делая, позевывая. Дождь стучал по окну, а он лежал, уставившись в потолок. Он даже не спал. Он смотрел на верткие струйки воды, сбегавшие по стеклу, и курил, курил, пока не кончались сигареты, тогда он собирал окурки и свертывал из них сигарету. Он посмотрел на окно. На ночном столике, рядом с зеркалом, лежал томик стихов. Давид лениво взял его, но какая-то страшная усталость не давала ему поднять веки. Строчки плясали у него перед глазами. Он видел отдельные буквы, значки без смысла, без красоты, без ритма. Книга выпала из его рук.

Любопытно, что это приключилось именно сегодня утром. Это могло произойти в любой другой день и ничего не значило бы. Порой кажется, что человек подчиняется своей воле. В колледже он был первым учеником, а мог быть самым последним. «У меня нет инициативы, как у Агустина, я теряюсь в трудные минуты. Я вижу все в темном свете и молчу. Или вдруг решаю сказаться больным. Как будто кто-то лишил меня того, чем я ни с кем не хотел делиться. Если что-либо меня беспокоит, то это сразу отражается на моем состоянии: мною овладевает какая-то непонятная тоска. Так как у меня нет сил убежать от этой тоски, я избавляюсь от нее на свой манер. И чем больше растет во мне раздражение, тем сильнее становится тоска. Агустин говорит, что тогда надо искать отдушину. На свете много трусливых людей, но они как-то умеют скрывать это. Их храбрость – лучший вид самообмана. Только такие люди, как Луис, знают, что делают. Они могут не обращать внимания на чувства других, их интересуют лишь практические результаты. Ты мне, я тебе. Ты дал, я дал. И так до бесконечности. Может, они и правы. Они заявляют, что я трус, и, говоря по совести, они не ошибаются. Они предоставили мне возможность отличиться. У меня был револьвер, и передо мной был старик. Опять я заговариваюсь».

Он лежал неподвижно, завернувшись в одеяло, без единой мысли в голове, устремив глаза на бронзовые лапы люстры, покрытые зеленоватым налетом. Сколько раз, когда постепенно угасал свет, он присутствовал при погребении окружающего мира, видел, как, поглощенные темнотой, гибли ровные геометрические линии, растворялись контуры предметов. С каждой минутой становилось все темнее. Телом, распростертым на кровати, постепенно овладевала какая-то слабость: Давиду казалось, что жизненные силы оставляют его и переходят, впитываются в воздух. Рядом, в ванной, капала из крана вода, и Давид с болезненной настороженностью прислушивался к этому звуку, словно от него зависело решение какой-то важной загадки.

Он закрыл глаза, и ему приснилось, что он находится в доме депутата. Правда, кабинет его почему-то напоминал мастерскую Мендосы и сам Гуарнер был пьян. Они играли в покер, а Урибе показывал фокусы. Потом вдруг, не известно как, у него в руках очутился револьвер, а рядом появилась Хуана, которая дала ему три минуты на убийство старикашки. «Раз, два, три, если ты не выстрелишь раньше, чем подойдешь вон к тому дому, ты – трус». Давид пошел по дороге, обсаженной деревьями, и огромная толпа, глядя на часы, подбадривала его криками и хлопками. Хуана вдруг превратилась в Глорию, а старикашка стал уже не Гуарнером, а его родным дедушкой. Давид попытался защититься: «Это несправедливо. Они смошенничали». Но Глория объяснила ему, что теперь совершенно не важно, было мошенничество или не было. Ему предоставлялась блестящая возможность, и он не мог не воспользоваться ею. Быстрей! Быстрей! Давиду неудобно было держать револьвер, и как он ни старался, выстрела не получалось. Вокруг все сильнее кричали и хлопали в ладоши. Какие-то лица, обрывки, фрагменты – как в анаграмме, как в волшебном фонаре. Выкрики. Голоса. Быстрей! Убить! Убить!