Ловля собак

Композитор обернулся. Ему улыбался в тридцать два белоснежных зуба племянник Митя Фокин, рослый, крепкий, черноволосый, в пестрой рубашке с коротким рукавом, навыпуск, в шортах и светлых сандалиях. В этом нехитром летнем одеянии он смотрелся, тем не менее, очень стильно, возможно, благодаря толстой серебряной цепочке на загорелом запястье, а может быть, благодаря аккуратной прическе.

Первой мыслью Дмитрия Дмитриевича было спросить, как племянник проник в его квартиру, но тут же пришла в голову мысль, что наверняка он дал Мите когда-то дубликат ключей, а теперь забыл.

Они не виделись очень давно, и композитор удивился, что племянник в свои сорок три так молод и свеж. Он, Дмитрий Дмитриевич, в таком возрасте выглядел значительно хуже, к тому же был слишком худым, и всегда ему казалось, что одежда на нем сидит плохо. Он по-хорошему завидовал своему племяннику.

– Привет, Митенька, – наконец произнес композитор, и ему не понравилось звучание собственного шепелявого голоса.

Митенька крепко обнял старика, и тот почувствовал приятный запах дорогой туалетной воды.

– Как поживаешь, старик! Ты извини, что без стука… Как поживаешь, что сочиняешь сейчас? Я ведь не пропускаю ничего, все слушаю, что из-под пера у тебя рождается!.. Ну, может, пойдем на кухню, я пивка холодного привез.

И композитор вдруг понял, что именно пива ему хотелось, именно пиво было лучшим решением в такую жару. Как он не додумался за эти дни сходить в магазин за пивом?

Сели пить пиво, оно было холодное, пенное, очень вкусное. Дорогое, наверное. Старику хотелось выпить побольше, мучила жажда, но было неудобно подливать себе, и он терпеливо пил маленькими глотками вслед за неторопливым племянником.

Тот не столько пил пиво, сколько рассказывал, а рассказывал чертовски интересно; о том, как ездили на сафари в Танзанию с друзьями, катались на серфе недалеко от Лос-Анджелеса, как был недавно в гостях у министра иностранных дел Венгрии – «удивительный человек, дядюшка, вы бы только знали». И старик представил себе уютную гостиную в загородном доме, с видом на горы, и неторопливый разговор… на венгерском. Племянник же у него был полиглот – он вдруг вспомнил это. И композитор горько сказал: «О чем жалею, так это о том, что языков за свою жизнь не выучил; только английский, да французский, а ты гигант, Митя, гигант!». Много рассказывал племянник о своей жизни во Франции – он жил там последние десять лет – было увлекательно и одновременно так обидно, что у него самого жизнь подходит к концу, а пожить в хорошем климате и поездить вдоволь по миру так и не получилось.

Потом племянник стал рассказывать о своем бизнесе, и каждая сделка представляла собой целую интригу, так что роман можно было бы написать…

– Кстати, – Митя вдруг оборвал повествование на самом интересном месте. – У меня есть друг, он сейчас увлекся кинобизнесом, и для одного фильма, классный фильм получится, я вам скажу, это будет фурор! Так вот, для одного фильма нужен саундтрек, и вам с вашим огромным опытом и талантом, дядюшка, взяться за это дело – большой резон. А гонорар там огромный! Вам, я думаю, – вы не обижайтесь, – никогда ничего подобного не платили. К тому же известность… Вы станете известны не только в узких кругах. Ваше имя прогремит на весь мир… Ах, чего это я! Вы извините меня, пожалуйста! Я совсем забыл, пойдемте, вы наиграете мне ваши новые зарисовки, я так хочу послушать, над чем вы сейчас работаете. Пойдемте.

И он одним глотком допил пиво, завинтил металлический бочонок и убрал его в холодильник. Композитор непроизвольно сделал глотательное движение.

Митя буквально за руку потащил композитора в большую комнату и усадил за рояль. Рояль был расстроен, и композитор ждал завтра мастера. Это было ужасно, играть на расстроенном рояле, но племянник так просил, что пришлось.

Сначала Дмитрий Дмитриевич стал играть фрагменты, которые самому не очень нравились, уж очень казались плоскими, банальными. Он играл их из чувства необходимости, показать племяннику все как есть. Ему казалось, что если он станет играть только самое сочное, это будет обманом по отношению к Мити, да к тому же Митя может попросить сыграть еще, и придется все-таки играть нелюбимые этюды в конце.

Но Митя, к удивлению дяди, слушал восхищенно и говорил, что это великолепно, что он превзошел сам себя, и это обязательно должно произвести глубочайшее впечатление на поклонников.

Приободренный, Дмитрий Дмитриевич взялся вдруг за самую любимую идею последних месяцев; он играл самозабвенно, не замечая уже, что инструмент расстроен, он уже не видел комнаты и не слышал звуков рояля, погрузившись в себя и с замиранием сердца наблюдая, как разворачивается перед ним во всей непередаваемой красоте симфония; оркестр играет ее, а он сидит в кресле и слушает, и слезы текут по щекам…