Ловцы троллейбусов

— Не пущу, — упрямился я.

— Пусти же.

— Ну ладно, иди, — соглашался я.

И она не уходила. Сантиметр, свернувшись змейкой, падал к ее ногам.

Удивительное чувство уверенности придает плотно охватывающий пояс брюк! И не нужно то и дело поддергивать. Это странно и непривычно.

А Калисфения Викторовна вязала предсказанный сном свитер. Мне нравилось наблюдать, как, словно тараканьи усы или сорвавшиеся с проводов троллейбусные дуги, ходят в ее руках спицы. Я вспоминал маму, отца, своего друга и мало-помалу утверждался в мысли, что жизнь походит на плетение кружев, а не на игру в кубики, квадратики и клеточки.

Кругов множество… Открытый мной тараканий круг… Круг чертова колеса. Кружение в троллейбусе. Да сколько еще всяких эллипсов и шаров — на службе, дома, в бильярдных и на спортивных площадках… Эти круги и кружочки сцеплены между собой и гладко вписываются в окружность города, которая тоже, вероятно, не является окружностью в строгом значении термина.

Или это были не круги, а шестерни гигантского механизма? И вот они вращались, приводили в действие каждая каждую, и так осуществлялось движение?

А, может быть, не круги, а жернова?

Я наблюдал, как, разматываясь, тает клубок шерсти. Отдаленно это было похоже на то, что я себе представлял. Ниточка времени, точась, раздевала земной шар и преобразовывалась затем в сложный рисунок — возможно, тянулась в пространство, к другим планетам. Потому что, если не тянулась, рисунок не имел смысла, рано или поздно клубок истаивал весь.

И тут я вновь вспоминал картину: горстку людей на берегу и огромный, накатывающий на берег вал…

Полные трюмы желудей

Однажды за завтраком Калисфения Викторовна сообщила: — Снился мне сегодня корабль. Полные трюмы желудей. Я полагаю, это к вареникам с вишнями.

— Мама, но ведь сейчас зима, — несмело напомнила ей Вероника.

— Тогда к земляничному киселю, — сказала Калисфения Викторовна.

— Все же трудно себе представить… — по-прежнему неуверенно, нараспев, произнесла Вероника. — Быть может, к желудевому кофе?

— В крайнем случае — к жаркому из кокосов, — как бы стыдясь собственной уступчивости, определила старушка.

После завтрака я по обыкновению устроился в кабинете возле аквариума.

Вошла Вероника. Хорошо еще, «я не успел скомандовать капитану «кругом!» (Его горящие досадой глаза выдавали, как горько он сожалеет, что я не выдал себя и мое разоблачение сорвалось.)

— Дмитрий, — сказала Вероника, — нам нужно поговорить.

Она присела на широкий подлокотник кресла, зябко кутаясь в клетчатый плед.

— Да, — сказал я, поворачиваясь к ней и искоса наблюдая за капитаном, от которого ждал пакости в любой момент.

— Дмитрий, то, что предрекла за завтраком мама, непременно должно осуществиться.

— Очень рад. Никогда еще не пробовал жаркого из кокосов, — искренне признался я.

— Ты не понял, — с досадой прервала меня Вероника. — Ничто не происходит само собой. Тебе надо попытаться… Одним словом, маму нельзя огорчать…

В некотором замешательстве я опустился на второй подлокотник, опасаясь все же, как бы кресло не разломилось пополам. Оно скрипнуло, но выдержало.

— Как-то мама попросила папу привезти из плавания говорящего попугая, — сказала Вероника. — Папа достал, но по дороге попугай улетел с корабля.

— Тогда он купил щегла, — вставил я.

Она оставила мое замечание без внимания.

— Папе пришлось поворачивать судно вспять. Я посмотрел на капитана. Он улыбался хитро и хищно.

Вероника всплакнула.

— Знаешь, еще когда был жив папа, он раздобыл говорящую щуку и настаивал, чтоб я попросила хорошей зарплаты. А я выбрала другое — чтоб она познакомила меня с достойным человеком. Я долго ждала, но в конце концов ты пришел. — Она обмотала мне шею шарфом и застегнула пуговицы пальто. Дала большую хозяйственную сумку. — Иди прямо к директору.

Дул пронизывающий ветер. Я долго стоял перед застекленной витриной, наблюдая, как в мутной глубине гастронома толкутся люди — словно рыбы, открывают и закрывают рты; как растворяются и возникают за прилавком продавцы в белых халатах. Потом замерз и шагнул внутрь. Кафельный пол был чисто вымыт. Явственно пахло свининой и селедкой. В белой эмалированной лохани с обитыми до черноты краями лаково поблескивали крупные бобы почек.

По узенькой грязной лестнице спустился в подвал. Толкнул первую попавшуюся дверь и очутился в маленькой комнатушке. Лампочка без абажура освещала обшарпанные, заляпанные коричневатыми брызгами стены, пол из простых струганых досок, жирный и липкий, в красных воспаленных сгустках запекшейся крови. (На полу лежала освежеванная туша, снежными проталинами белели кости.) Посреди комнаты возвышались две внушительных размеров колоды, основательно иссеченные. В одну был воткнут топор с красиво, как у алебарды, изогнутым лезвием.

Я попятился и попал в закуток, где на электрической плитке стояла сковородка, на сковородке, придавленный камнем, лежал распластанный цыпленок, уже начавший подрумяниваться, шкворчало масло.