Ловцы троллейбусов

Подойдя, кивнул мне. Лицо его излучало доброту и доброжелательность. Щечки розовели, хотя скулы и особенно впадины под глазами отливали серовато-матовой усталостью. Нос внушительных размеров имел форму баклажана.

Старик все еще не мог отдышаться и, словно помогая легким, прижимал руки к груди. На нем были длинный черный пиджак, запачканный на рукаве масляной краской, узенькие брюки, которые свернулись возле щиколоток штопором, застегнутая на верхнюю пуговицу линялая байковая рубаха. Голубоватые, тоже выцветшие глаза смотрели спокойно и внимательно.

— Ну, как дела?

Суфлер вместо того, чтобы ответить, вскочил и зашагал прочь. Шагал он широко, как по раскачивающейся палубе, ветер сносил его клеши набок.

— Постой, — негромко позвал старик.

— Да ладно тебе, батя, — на ходу раздраженно отмахнулся тот.

Старик закряхтел, похлопал себя по карманам и неожиданно извлек серебряно блеснувший свисток на розовой ленточке. Поднес его к губам — и полились удивительно нежные свирельные звуки.

Парень застыл, повернулся и упер руки в бока — буквой «Ф».

— Зачем взял? — крикнул он.

Старик снова поднес к губам свисток. Парень, как завороженный, пошел назад.

— Отдай, — потребовал он.

Старик покачал головой. Будто заклинатель змей, он хитро сощурил глаза.

— Нет.

— Хуже будет. — Парень в два прыжка подлетел к оконцу и исчез в нем.

— Попробуй только! — запоздало крикнул ему вдогонку старик. Завернул свисток в чистый носовой платок и спрятал в карман. Крякнув, сел на брезент и принялся раскачиваться из стороны в сторону, наподобие циркового медведя. — Караганда, елки-палки, — невразумительно бормотал он. — Тринидад! — Туча набежала на солнце, может быть, поэтому лицо его потемнело. — Вот беда, — сказал он. — Что делать? — И неожиданно резко прибавил: — Кошкодрал, черт. А ведь был матросом.

Встал и, сгорбившись, тоже направился к оконцу. Я нагнал его.

— Я вижу, у вас неприятности, — заговорил я. — Может быть, нужна моя помощь?

Он смотрел на меня, не понимая.

— Меня зовут Дмитрий Николаевич.

— Гриша, — представился старик.

…В нашей комнате, помимо обычного состава ее обитателей, я застал самого Льва Никитича, Нину Павловну, а также некоторых представителей других отделов. Все, кроме невозмутимого Орехова, стояли, сгрудившись возле окон, но смотрели при этом на меня.

Я сделал общий приветственный жест. Никто мне не ответил.

Лизунова, крадучись, выскочила в коридор. За ней, подталкивая друг друга, заспешили остальные.

Орехов мурлыкал арию, потом по-дирижерски взмахнул щипцами. Звонко лопнула скорлупа. Или это часы пробили?

С ударом часов перед шкафом архивной документации возник Илья Ильич Домотканов в черных сатиновых нарукавниках. Церемонным движением он распахнул дверцы. Пухлые, мышиного цвета папки, мелькая наклеенными бирками, пошли водить вокруг него хоровод. Выбрав одну и остановив карусель, Илья Ильич приблизился ко мне.

— Что у вас с рукой? — прогудел он.

— Уже прошла, — сказал я.

— Возьмите бюллетень, — посоветовал Илья Ильич.

Взгляды наши встретились. Впрочем, Илья Ильич тут же свой отвел и, тяжело пыхтя, удалился с папкой под мышкой. Затем появилась Нина Павловна. Сделала повелительный жест. И я пошел за ней по коридору, по лестнице… Опять в треугольном вырезе ее бордового платья виднелась загорелая Тфасивая спина. Да-да, Нина Павловна недавно побывала на Юге. А мой друг не писал с Севера.

На сей раз Лев Никитич принимал меня сидя. Над поверхностью стола возвышались его голова и плечи. Полированная доска четко отсекала все для бюста лишнее.

— Послушайте, — заговорил начальник вкрадчиво, и я заметил, что кабинет преобразился: мебель обтянули бордовым. — Хотите отпуск? Двадцать четыре рабочих дня? Плюс выходные?

«Двадцать четыре дня, какая ерунда, — подумал я. — Ах, как это мало… А с другой стороны — так много, ужас как много, чем я заполню их пустоту?»

В этот момент из вороха туч вылущилось солнце, и в блеске его я увидел крышу дома напротив, распахнутое чердачное оконце и высокого сутуловатого человека в маленькой кепочке.

— Отпуск, отпуск! — в волнении закричал я.

Письмо другу

Я видел город, опалово подсвеченный восходящим солнцем. Как свеж и прекрасен он был на заре! Вдали рафинадными зубьями вгрызались в туманную голубизну кварталы новостроек. (Там чудились мне белые медведи и прохлада. И потерянная варежка на снегу.) Ближние крыши по-черепашьи наползали одна на другую… А центральную площадь украшали остроконечные башенки.

Я видел город в дрожащем мареве зноя, когда он дымился и чадил, будто пирог на раскаленном противне. Пирог был разрезан улицами на множество кусков — и все равно дышал жаром.

Я видел, как, остывая, город съеживается, подвешенный в серой авоське дождя…