Ловцы Троллейбусов

Не может быть, чтоб все это было напрасно, думал я. Нет, нет, так быть не может. Не может быть, чтобы эта 'масса людей с различными цветами кожи, эти машины и полеты в космос – все это было зря. Не может быть, чтоб это было переливание из пустого в порожнее! Ученые ищут, что-то открывают, узнают все больше, мы о себе узнаем все больше. В своем знании мы идем вперед, это ясно. Если бы этот путь вел в никуда – зачем бы мы тогда двигались?

О стремлении мира к упорядоченности я, бывало, часто беседовал с моим другом Володей.

– Мир устроен разумно, – говорил мой друг. – Это очевидно. Ты только вдумайся: если где-то чего-то убудет, то в другом месте столько же появится. А? Каково?

Мой друг приехал из далекого поселка, где транспорт отсутствовал. Приехал, чтобы осуществить сумасшедшую свою мечту – прокатиться на троллейбусе. Сразу поступил в институт инженеров транспорта. Жил трудно. Летом еще ничего, перебивался. А зимой украдкой объедал морковки, которые дети втыкали снеговикам вместо носа. И часами караулил троллейбусы на облюбованных ими тропах, подкрадывался, когда они на минуточку останавливались передохнуть от бега, когда приоткрывали свои односторонние переборчатые жабры с резиновыми прокладками и жадно втягивали кислород... В этот момент многие старались их заполонить. Но не многим удавалось взять верх над этим удивительной красоты созданием – чистым, светлым, удобным, стремительно-резвым, как молодой электровоз.

– Он не загрязняет атмосферу, – объяснял Володя свою страсть. – И автобусы, и грузовики, и даже легковушки – мало того, что чадят, так вдобавок еще и роняют на землю масло, солярку, мазут... А эти, пусть незримо, связаны с чистой водой, из которой вертикально поставленная клавиатура плотин высекает электрический ток...

Об этом Володя часто беседовал с одним старичком, который еще помнил время, когда троллейбусы и другой транспорт были покорны, передвигались точно по графику и возили пассажиров с бережностью. Старичок в прошлом был строителем плотин и художником, мечтавшим создать картину, которую бы не ограничивала рама, а в дни, когда мы его узнали, превратился в страстного рыболова и азартного ловца троллейбусов. Он и других обучил охотиться, учеников у него хватало. А еще он боролся за чистоту воды.

Слушая его, я вспоминал, как мальчишкой радовался, когда видел, что дождь смывает с асфальта радужные бензиновые пятна, накопившуюся городскую грязь, копоть. Мне казалось, можно вот так раз и навсегда умыть всю землю. И ведь не приходило в голову, что земля одна, одна-единственная, и сору, копоти просто некуда с нее деться. Стер тряпочкой с одного бока, а где – в каком море эту тряпочку выполощешь, куда, на какой континент положишь? Испариться вместе с влагой грязь не может – круговорот воды в природе. Сжечь? Опять получится загрязнение атмосферы и трата кислорода, который и без того дефицит. Утопить – тоже негде. Смыло с асфальта – и понесло в реку, откуда все мы берем питьевую воду. А затем – в море, где мы купаемся и ловим рыбу. В реках-то рыбы уж почти не осталось.

Рано утром старичок брал удочки и выходил из дома. «Рыбу жалко, – твердил он. – Но я себе никогда не прощу, если погибнет говорящая щука. Думаю, она идет вверх по течению. Скоро будет здесь. Поймать и поселить в аквариум! Я рассылаю письма во все инстанции. Только так можно ее спасти...»

А потом он уехал на Север, где прошла его молодость. Он почему-то решил, что говорящая щука должна находиться именно там. Поймав ее, собирался просить о заветном своем желании – упорядоченном движении транспорта.

Вскоре за ним последовал и Володя. Мой друг надеялся разыскать учителя и тоже верил, что поймает говорящую щуку. Он уехал и не писал, след "его затерялся в безбрежных снегах. А я скучал по нему. Мне не хватало его.

Счастье, что столы в нашей комнате стояли не вплотную к окнам и в любой момент я мог подойти и посмотреть, что там, на крыше, и развеяться.

Ах, этот головокружительно-острый запах весны! И выключенные наконец батареи парового отопления. Повернусь, увижу свой стол, заваленный бумагами, – затмение, голова черной ватой набита. Приникну к форточке – отпускает.

Перед сном ко мне заглядывал Барсуков. У меня ему было скучно, он томился, но, по-видимому, еще хуже было ему у себя.

С Барсуковым мы играли в шахматы. Иногда, если выигрывал или был в хорошем настроении, Барсуков звал меня в гости пить чай. Я отказывался. Уходя, Барсуков неизменно справлялся, не забыл ли я завести будильник.

– Проверь, проверь, – настаивал он.

Ненавижу звон будильника. От него кровь останавливается в жилах, и ужас обрушивается на тебя, беззащитного во сне. (Мы ведь тоже тикаем, только по-своему. Посчитайте: семьдесят два удара в минуту, если механизм исправен. А звон будильника подгоняет до ста.)

Я и ночью плохо спал из-за ожидания этого звона и шарканья тапочек по коридору. Евдокия каждую ночь по нескольку раз ходила туда-сюда: ее мучила зубная боль.

Я просыпался, выходил в кухню. Тараканы бросались врассыпную веером коричневых брызг.