Ловушка для Инквизитора

Она иногда приходила в себя, когда инквизитор касался ее, поднося к губам горячее питье, и тогда комната немного менялась.

В первое ее пробуждение она увидела на столе ворох книг, притащенных Густавом. Юный помощник смущенно приглаживал смоляные волосы, а Тристан склонялся над старыми пыльными страницами.

Во второе ее пробуждение ночь спустилась на землю, в окнах было темно. Тристан сидел в кресле у камина, закинув ногу на ногу, куря трубку и листая записки ее отца. Его алые глаза вспыхивали так же ярко, как тлеющий уголек в его трубке, серый дым вился над его белоснежной головой, как невидимые связи, протягивающиеся между  разными людьми сквозь века.

В третий раз Софи проснулась от негромкого пения струн. Тристан перебирал длинными пальцами струны гитары,  те вибрировали и пели что-то чарующими низкими голосами.

– О, – произнесла она тихо. – Этого в моих видениях не было. Как вы лечите меня – было, а что играете – нет.

– Чем-то надо занять себя, коротая ночь, – ответил Тристан. – Вам лучше? Я вынул все осколки, промыл вашу рану и заговорил ее. Она почти затянулась, но магия… надо подождать, чтобы она рассеялась.

– Немного лучше, – ответила Софи.

– Значит, к вам вернулись ваши способности? Вы стали получать видения чаще?

– Да, – ответила Софи и смущенно спрятала лицо под краешком одеяла. Тристан хмыкнул и лишь качнул головой, догадываясь, какого сорта видения снова посетили девушку, но смолчал.

– Спойте мне, Тристан, – попросила Софи вдруг, глядя, как Тристан снова склоняется над инструментом.  – Я, конечно, не ваша возлюбленная… я знаю, вы пели только тем, кого любили… но все же. Хотелось бы послушать. Говорили, вы хорошо поете. Жаль, отец умер, и записи о вас прервались. Читать было интересно. Как о рыцарях древности.

Тристан исподлобья глянул на Софи и чуть качнул беловолосой головой:

– Хорошо. Спою.

– Вы часто любили?

– Влюблялся часто. Любил – нет. Пожалуй, только дважды в жизни. Но серенады пел я чаще.

Софи помолчала, слушая тихие слова старинной серенады, которые Тристан, припоминая, бормотал себе под нос.

– А каково это – быть инквизитором? – спросила Софи. Тристан задумался, наигрывая легкую тихую мелодию. – Страшно? Тяжело? Больно? Все-таки, вас растили и воспитывали совсем не для того, чтобы вы размахивали мечом и дрались с чудовищами. Вы могли стать важным, богатым графом. Или блестящим придворным.

– Двор не для меня. А дрался я всегда. Для меня это естественно – быть инквизитором, карающим мечом, – ответил он, наконец. – Я не хочу ждать, когда найдется кто-то, кто поймает и накажет мерзавца. Я делаю это сам. Я – закон, я – власть, выше королевской.

– В этом много тщеславия, – улыбнулась Софи. – И никогда  не бывает страшно?  Никогда не наступает отчаяние?

Тристан снова задумался.

– Ваш отец, – мягко произнес он, наконец, – дал мне совершенное сердце храбреца. Даже не знаю, что он привнес  своей магией в мой характер, а что было заложено природой. Я не ведаю отчаяния и страха. Я знаю – я могу изменить все. И даже смерть меня не остановит. Я верю в это. А с верой жить легче.

– Я помню, – прошептала Софи, сбиваясь в комочек, грея дыханием замерзшие руки. – Я читала. Вас  убили за то, что вы мстили за свою возлюбленную. Годы, десятилетия проклятья. Отец тогда был в отчаянии; он вас очень жалел и переживал. И, наверное, даже был в трауре. Все-таки, вас он считал своим самым совершенным творением.

Тристан рассмеялся, мотнув светловолосой головой.

– У вас редкий дар, – сказал он. – Вы умудряетесь словом ткнуть в самое чувствительное и больное место в душе, как иглой в глаз. Это больно, но боль приятная. Воспоминания – это единственное, что у меня в жизни осталось… теплого и живого.

– Многое еще впереди, – сказала Софи, трясясь, как в лихорадке.

Тристан кивнул.

– Да, – согласился он. – Боль уйдет, многое забудется, и надо будет жить дальше. Холодно вам?

– Да, – трясясь, как в лихорадке, ответила Софи. – Что за странная магия у этого Зеркальщика! Как он думает оживлять свои творения, если они будут холодны, как лед? Отец, насколько помню, всегда работал в горячо натопленной комнате, полной света. И ручки у его кукол были горячие…

Тристан вдруг поднял голову, резко поднялся и отложил гитару.

– Я согрею вас, – произнес он твердо, голосом, не принимающим возражения.

Софи задохнулась от смущения, когда Тристан освободился от одежды и, обнаженный, белоснежный, как фарфор,  скользнул к ней под одеяло. Рука, обнявшая ее, была горяча, как огонь, грудь, к которой Софи прижалась, дышала жаром. Софи стыдливо сжала бедра, когда Тристан обнял ее за ягодицы и придвинул к себе ближе, вынуждая прижаться животом к животу.

Софи прижала руки к груди, закрываясь от Тристана, и это показалось ему забавным. Он тихо рассмеялся, поблескивая глазами, на его белоснежных щеках заиграли обаятельные ямочки.

– Запоздалое стеснение, – сказал он, – если учесть, что я вас и раздел, и несколько раз обтер целебным отваром. Всю, со всех сторон, не пропуская ни кусочка кожи.  Теплее вам?

Софи, дрожа, только кивнула головой.