Ловушка для княгини

Она ни разу не была в ложнице князя, даже в эту часть терема не доводилось ступать. Все суровое, простое, и не скажешь, что княжеские покои. Шкура медведя небрежно кинута на пол, на нее и поставил Всеволод свою приятную ношу, кинулся целовать.

— А сапоги[2]? — прошептала Настасья с улыбкой.

— Снимай, — поспешно уселся на ложе Всеволод, протягивая ногу.

Княгиня пригнулась, потянув за левый сапог, он легко соскочил. Настасья самодовольно улыбнулась, принялась за второй, но тот никак не хотел поддаваться. Да что ж такое?!

— Да ты его ногой держишь? — догадалась она, обидевшись, и быстро вскочила на ноги.

Всеволод рассмеялся, сам скинул сапог, попытался обнять жену, она обиженно оттолкнула, устремляясь к двери. Он легко настиг ее, они стали бороться, и каждый понимал, что это игра, что все для себя уж они решили. Настасья целовала зло, отчаянно, царапала грубую кожу мужских плеч, кусала, впиваясь зубами, вымещая обиду, раздражение и… одуряющую страсть. Он был нежен, мягок, смиренно терпел, оглаживая бархатное разгоряченное тело, просил прощение каждым прикосновением губ, приручал, заманивал сладкими словами: «Ладушка моя, любушка».

«Теперь коли рассоримся, еще хуже будет, — проносилось в голове Настасьи, пока она, успокаивая дыхание, лежала на широкой груди мужа, — не только душа, но и тело по нем томиться станет. А ведь я его обольстила, и сама об том не думая: то нежностью, всепрощающей добротой, то холодом и равнодушием, теперь вот чуть в объятьях не задушила. И откуда все взялось, никто ж ведь не учил, стыдно про такое выспрашивать? Кровь Улиты во мне и вправду течет, ничего с этим поделать не могу. Мертвой хваткой в любимого вцепляюсь, уж никому не оторвать». Ее рука заскользила по изгибу локтя Всеволода, тот вздрогнул от щекотки, пальчики пробежали по запястью, и Настасьина рука легла в ладонь мужа, пальцы сцепились:

— Вот так я теперь с тобой связана, не забывай об том, — прошептала княгиня, заглядывая в глаза своему князю.

— Разве ж ты дашь забыть? — улыбнулся он, опять укладывая ее под себя.

[1] Стрый — дядька по отцу.

[2] Славянский обычай — перед первой брачной ночью жена должна снять мужу сапоги.

Глава ХХ. Расставание

Следующий день прошел в суете. Рано по утру проводили старика Вышату, он спешил перехватить лесными тропами князя Чернореченского, чтобы поведать — в семье дмитровской княжеской четы тишь да благодать, а грамотица — суть ложь.

После коротких проводов гостя надо было спешно собраться и самому Всеволоду: поднять в дорогу дружину, оставить наказы тиунам да огнищанам, погрузить на сани заранее собранные дары, переговорить с боярами и посадником. Всеволод внешне был спокоен, сосредоточен, даже голос стал каким-то вкрадчивым степенным. Настасья не узнавала своего буйного мужа.

Часто одинокими осенними вечерами она представляла себе, как выйдет когда-нибудь из ложницы князя с высоко поднятой головой, как окинет несносную челядь победным взглядом хозяйки и насладится бессилием своих врагов. Но вот все свершилось, а Настасье не до мелкой мести. Она тенью бегает за мужем, не желая терять ни единого мгновения, пока он еще рядом, сама гоняет холопок собирать еду в дорогу, сама лезет с Феклой в погреб перебрать, что еще можно уложить в сани из зимних запасов, а еще Настасья вывалила перед Всеволодом содержимое своего приданого ларца, трясущимися от волнения руками пододвинула к мужу связки бус и браслетов, узорчатые колты и заушницы.

— Бери на дары, — бодро улыбнулась она.

— Ты что? Я не возьму, — как-то сконфуженно отодвинул богатства жены Всеволод. — Есть все.

— Я у Феклы выспросила, везти нечего, — задыхаясь от волнения заговорила Настасья, — ты корзень[1] решил свой отдать и шубу соболью, и из ларцов все выгреб, и пояс, золотом тканый. То нельзя, ты князь, тебе без корзеня негоже, и пояс не трогай. А как вернешься, накопим, обязательно накопим, новое мне купишь, а коли и не купишь, не велика потеря…

— Да не могу я у тебя взять, — раздраженно бросил Всеволод, — не могу.

— Бери, обижусь, а я крепко обижаться могу, — в шутку нахмурилась Настасья.

— То я уж знаю, — улыбнулся Всеволод, обнимая жену. — А все ж не возьму, уважать себя не смогу, извини.

— Корзень не отдавай, — прошептала Настасья.

— Не стану, — пообещал он.

И было приятно чувствовать себя женой, нужной, любимой, жаль, что так мало им отмеряно. Настасья буквально чувствовала, как время убегает у не из-под пальцев, просыпается снежной крупой за окном.

К полудню на двор запыхавшись прибежал Ермила, суетливо зашаркал ногами по сенному порогу.

— Княже, мне передали, что ты велишь мне с тобой во татары сбираться, — выдал он Всеволоду, едва успев поклониться. — Как так? — возмутился боярин.

— А что не так? — недовольно приподнял бровь Всеволод.

— Да все не так! Я трусом никогда не был, чего б там не болтали, смерти в лицо не раз смотрел. Но можно ли княгиню здесь одну оставлять, — зашептал Ермила нервно озираясь, — кто об ней печься будет, коли что?