Лицо Тариэла Кобахидзе сморщилось, как если бы он испытал приступ острой боли. Пришлось даже закусить губу, чтобы ничем ее не выдать.
– Кошка-то здесь при чем?
– Все время с ней разговаривал. Пока разговаривал – она… Не знаю, как сказать, дорогой мой. Она была живая. Но и на работу надо. Когда уходил – знал, что умрет.
Тариэл махнул рукой, давая понять, что разговор окончен. Двумя минутами позже Брагин узнал недостающие подробности от посвященной в кошачью трагедию Маврокордато.
– Котенком ее подобрал, – закатив глаза, шепотом сообщила кондукторша. – Сону эту. Носился, как с писаной торбой. Ну, его тоже понять можно. Семья в Грузии осталась, а он один здесь жилы тянет. Деньги ведь с неба не падают. Но и отдыхать когда-то надо. Другие любовниц себе заводят, от холода и от скуки, а Тариэл – нет. Честный мужик, хороший. Эта кошка у него вместо семьи была. А потом то ли из окна выпала, то ли собаки подрали… То ли все вместе. В общем, помучилась неделю и померла.
Чуткая к чужому горю Маврокордато даже хотела подарить Тариэлу котенка. Но водитель отказался, так потрясла его смерть несчастной Соны.
– Вы уж не тревожьте его, гражданин следователь.
– Постараюсь.
Тревожить Тариэла Кобахидзе действительно не имело смысла: он уже рассказал, что знал, и вряд ли расскажет больше. А историю с кошкой Брагин тотчас же постарался забыть, как старался забыть все остальные, не относящиеся к делу истории. Их за свою – почти двадцатилетнюю – практику следователь выслушал немало: побочный эффект «МБ»,
– Так ты скоро исповедовать начнешь. И причащать.
– И буддизм приму, если понадобится. – Брагин всегда готов был поддержать шутку.
– А обрезание – слабо?..
Как бы то ни было, необязательная кошка улетела в архив, а вот телефонный разговор остался. Убитая с кем-то разговаривала на остановке, хотя телефон так и не был найден. Совершенно очевидно, что он разделил участь красного рюкзака, куда девушка впихнула всю свою жизнь. Или почти всю: в карманах ее одежды был найден лишь один заслуживающий внимания предмет – связка ключей с зеленой магнитной «таблеткой», которая обычно отпирает подъездную дверь.
То, что можно сбросить со счетов:
наполовину выпотрошенная упаковка жевательной резинки;
отдельно взятая жвачка, уже основательно разжеванная и завернутая в кусок бумаги с каким-то текстом (судя по шрифту и тексту, обрывок при жизни был книжной страницей);
флайер из «Кофе-Хауса»;
рекламная листовка Филармонии с перечнем выступлений на декабрь;
купон
одна кожаная перчатка с обрезанными пальцами. Вторая так и не нашлась.
«Сбросить со счетов» – так рассудил опер-несмышленыш Паша Однолет, выразившийся даже беспощаднее: уронить в пропасть. Пусть летят самолетиками все эти флайеры, отягощенные жвачкой тексты и рекламный хламидиоз. А он, Паша, сосредоточится на ключах. И лишь когда будет отработана эта – во всех отношениях выдающаяся – вещь, можно будет перейти к чему-то менее существенному:
перчатке,
филармоническому репертуарному плану на декабрь.
– А чем тебе жвачка не нравится?
– Которая в пачке? – уточнил Однолет у следователя.
– Использованная.
– Из гигиенических соображений не нравится. Абсолютно бесполезный предмет.
– Не скажи.
– Ну, биологического материала у нас и так навалом. – Паша даже понизил голос, пытаясь осознать собственную профессиональную значимость.
– Странно, что жвачка оказалась завернутой в книжную страницу.
– Ну, не совсем страницу. Всего-то клочок.
– Вот ты, – Брагин, прищурившись, взглянул на Пашу, – часто с собой книжные клочки носишь?
– Нет. Но мало ли откуда он взялся. Может, вообще его кто-то за обшивку сиденья засунул, а… девушка воспользовалась.
– Проще было в купленный билет завернуть, нет?
– Билет сохраняется до конца поездки, – наставительно произнес Паша.
Точно. А Брагин и забыл.
– Во флайер?
– Бумага не совсем подходит. Жесткая, глянцевая.
– Может, ты и прав. А олдскульный барбершоп? – с трудом пряча улыбку, поинтересовался Брагин. – Тоже в пропасть метнем?