Ложь и правда русской истории

Посадить не посадили, но на двадцать пять лет закрыли дорогу в журналы и издательства. Году в восемьдесят пятом или шестом по случайности я оказался в редакции «Нового мира», когда туда пришел Володя Корнилов со стихами. Одна из сотрудниц, помнивших прежние времена, была потрясена: «Корнилов пришел! Это что же происходит? Неужели правда?» Никто тогда еще поверить не мог, что начинается свобода, и появление Корнилова в журнале было доказательством ее… А в Москве мы с Володей сошлись, давнюю Тарусу вспомнили, на встрече читателей с авторами издательства «Современник». Я говорил о запретах ненужных, о тех же «Тарусских страницах», где, как выяснилось, никакой крамолы и нет. Об идеологической истерике вокруг книги Дудинцева, которая, если посмотреть нынешним критическим оком, добротный производственный роман… Времена гласности были начальные, с публикой следовало говорить еще осторожно, чтобы не шокировать. Но Корнилов есть Корнилов. Он встал и при пораженном молчании зала прочитал известное ныне стихотворение о том, что не погибни тогда Гумилев, кто знает, как бы его жизнь сложилась, может, и заставили бы прислуживать режиму… И счастье его, что тогда он был расстрелян, ют позора спасенный Петроградской Чека!».

Литературное общество Тарусы еще со времен Паустовского собиралось в большом хлебосольном доме Михаила Михайловича Мелентьева, врача и сына земских врачей. Со временем литературные посиделки превратились в диссидентские, под гостеприимным кровом нашел короткий приют явный, откровенный враг режима Анатолий Марченко. А поскольку местные власти с Михаилом Михайловичем, коренным тарусянином, уважаемым всеми горожанами, сделать ничего не могли, то они под предлогом «реконструкции города» просто-напросто снесли дом-усадьбу. Бульдозером выкорчевали крамольное гнездо.

С внуком Михаила Михайловича писателем Александром Марьяниным мы потом, с годами уже, сдружились в Москве. Я готовил в издательстве «Современник» первую большую книгу его прозы, включил ее в план выпуска 1991 года. Но она не вышла. Потому что пришли иные времена, государственное книгоиздание сошло на нет, все планы рухнули. Судьба: в советские годы его повесть, одобренную Твардовским в «Новом мире», запретила цензура, а на заре свободы слова самым страшным цензором стали деньги… Александр Михайлович Марьянин умер молодым, от инфаркта, не дожив и до шестидесяти…

На окраине Тарусы, в доме отдыха трудящихся имени Куйбышева, садовником работал Александр Гинзбург, чуть ли не самый известный в то время диссидент. Вечером, отставив метлу и грабли, он шел на наш переговорный пункт и беседовал оттуда с Женевой, с Солженицыным советовался, так как был распорядителем фонда помощи политическим заключенным…

И, наконец, взяв на комоде тоненькую потрепанную брошюрку из серой бумаги — Справочник Тарусской АТС, — на последней странице можно было найти фамилию: Эфрон А. С. И номер телефона, и номер дома по улице Шмидта…

Ариадна Сергеевна Эфрон, многострадальная, прошедшая сталинские лагеря дочь Марины Цветаевой и белогвардейского офицера Сергея Эфрона, ставшего в эмиграции агентом ГПУ, умерла в том же семьдесят пятом году, кажется, в августе…

Вот таким городом была Таруса в 197 5—1976 годах.

И еще: в семидесятые годы в стране самопроизвольно сложилось некое сообщество людей, с виду вроде бы благополучных, грамотных, но ведущих странный, непостоянный, как бы нигде не укорененный образ жизни. Были среди них и старые, и пожилые, и ничего материального не имеющие в жизни мужчины активного возраста; много молодежи, девушек, для которых Таруса стала тогда местом паломничества. Ариадну Сергеевну они раздражали; но в то же время она их и жалела, называла цветаевками. Как облако возникло в те годы это духовно бесприютное и духовно бездомное сообщество и растаяло, рассеялось почти без следа под ветрами нынешней, совсем другой жизни.

Для меня же удивительно до сих пор то, что при тогдашнем своем совершенно определенном настрое, даже экстремизме, я так и не сошелся близко с теми людьми, что составляли откровенно диссидентское, антисоветское ядро тарусской колонии. И доныне так — «в круги не вхожу» и «в организациях не состою». Но это уже мои личные дела….