Ложь во имя любви

Сама тюрьма и условия заключения изменились, однако до свободы было так же далеко, как и раньше. Еды и воды он получал теперь столько, сколько хотел; регулярно навещавший его врач-испанец хмурился, качал головой и отмалчивался, лишь отдавая отрывистые команды. Доминик Челленджер так долго смотрел в лицо смерти, что не боялся ее, а, наоборот, ждал как избавления и теперь с трудом привыкал к жизни. Ему навязали жизнь, но лишь для того, чтобы подготовить к смерти.

Он оставался заточенным в одиночную камеру, однако теперь в этой камере было окошко – подслеповатое, зарешеченное, под самым потолком. Он был прикован за одну ногу, но цепь была достаточно длинной, чтобы он мог прогуливаться по камере. Впервые найдя в себе силы встать, он принялся расхаживать и через некоторое время с мрачным удовлетворением подметил истертость пола в отдельных местах: как видно, прежний обитатель камеры – или обитатели – шагал так же, как и он, взад-вперед в ожидании конца.

К нему явился молодой испанский капитан, которого он смутно помнил. Войдя в камеру, капитан замер у тяжелой решетчатой двери.

– Я пришел сказать вам…

Голос его звучал торжественно, но в глазах читалось сочувствие. Доминик прислонился к стене без всякого выражения на лице.

– Монсеньор, возвратившись… Вице-король… Словом, ваши сообщники будут помилованы и получат разрешение возвратиться в Соединенные Штаты. Это делается для того, чтобы они отговорили других следовать вашему неудачному примеру, сеньор. Однако в отношении лично вас…

Доминик заметил, как молодой капитан прячет глаза, не желая встречаться с ним взглядом, и услышал дрожь в его голосе. Скорее всего капитану Игере поручили огласить приговор в качестве наказания за его собственные проступки… Зачем облегчать задачу любовнику Марисы, примчавшемуся спасать ее от Педро, тогда как он… Прервав свои мысли, Доминик безразлично произнес:

– Что будет со мной?

Лицо Игеры окаменело. Он откашлялся и проговорил:

– Вам не предоставят свободы и не разрешат уйти вместе с остальными. Возможно, вы уже догадались, что в бессознательном состоянии вас перевезли в другую тюрьму. Вашим сообщникам было объявлено, что вы… не выжили. Они поверили. Более того… – Игера заторопился: – После сообщения о вашей гибели они, по словам охранников, договорились между собой не причинять еще большего горя вашей невесте и сказать ей, что вы погибли в бою.

– Выходит, я больше не существую? – Он не смог сдержать горечь, смешанную с возмущением. – Бог мой, зачем так стараться оставлять меня в живых? Почему бы просто не… – Он вовремя опомнился, передернул плечами и заговорил ровным голосом: – Могу ли я узнать, как со мной намерены поступить? Или на сей раз мне готовится сюрприз?

От его сарказма Игера залился краской, но голос его остался невозмутимым:

– Об этом вас поставят в известность. Сначала уйдут американцы. До тех пор вас будут держать здесь без связи с внешним миром. Не считая моих посещений, конечно.

Почему он выделил слово «моих»? Хотел на что-то намекнуть? Дверь за капитаном давно закрылась, а Доминик еще долго стоял неподвижно, хмуря лоб.

У него было предостаточно времени, чтобы поразмыслить и взвесить каждое слово Игеры. Он непрерывно мерил шагами камеру, насколько позволяла цепь, следуя по замкнутому кругу своих предшественников. Время утратило свой смысл, превратившись благодаря окошку под потолком в бесконечную череду дней и ночей.

Доминик напоминал себе, что ему уже приходилось сиживать в тюрьмах и что эта лучше многих. Но не было еще, наверное, на свете такого узника, который не гадал бы, когда выйдет на свободу.

Его сытно кормили и не жалели воды. Проголодавшись, он ел, устав, спал, а остальное время расхаживал в четырех стенах с целью устать и снова заснуть. Такое ли существование влачили несчастные, заточенные в казематы Бастилии накануне революции? Спустя некоторое время должно было появиться чувство отрешенности, безразличия ко всему. Вопреки обещанию Игеры он не видел ни души, кроме усатого стражника, приносившего еду и питье; стражник всегда был вооружен и, входя в камеру, приказывал узнику стать к стене. Он неизменно хранил молчание и косился на Доминика как на опасного зверя. Доминик упрямился и не поддавался искушению задавать вопросы.