Ложись

Как-то, заметив Аугусто в дверях, Хуан воскликнул: «Ага, надоеда уже тут как тут!» Он знал, что Аугусто является сюда только ради него, и от этого Аугусто становился особенно противен ему, да и сам себе в такие минуты он был тоже противен. Игра не клеилась, не доставляла радости. На Аугусто он поглядывал косо. А тот стоял как ни в чем не бывало или даже с улыбкой, терпеливо следя за игрой. Или, скрутив сигаретку, предлагал:

— Хочешь?

Хуана охватывало бешеное желание рявкнуть: «Нет!» Но он тут же овладевал собой:

— Спасибо, давай.

Хуан злился. Но для ссоры Аугусто повода не давал. Конечно, было бы лучше сказать ему прямо: «Знаешь, оставь ты наконец меня в покое! Хватит с меня!» И тогда можно будет спокойно играть в домино, а не разгуливать с ним по улицам, ведя надоевшие разговоры. Хуан наперед знал все, что скажет ему Аугусто: начнет поведывать свои планы, откровенничать о последней своей симпатии или, что самое скверное, интересоваться его, Хуана, делами, да еще и корить его. «Тебе нужно сделать то-то и то-то».

И Хуан вынужден будет соглашаться, а про себя думать: «И чего ты ко мне привязался?» Или вот сейчас: наклевывается солидный выигрыш, а ведь часть его придется отдать Аугусто. Он должен ему семьдесят или восемьдесят дуро. Конечно, тот никогда их не потребует, но все равно вернуть придется. И это тоже злило Хуана. Почему Аугусто не возьмет и не скажет: «Послушай, гони-ка ты мне долг!» Почему не возьмет и не скажет просто и ясно?..

Аугусто с трудом вызывает в памяти эти давно минувшие времена: вот он сидит в кабачке на улице Кармен. Кабачок шумный, грязный. В нем царит полумрак. На стене афиша, возвещающая о бое быков. Аугусто разглядывает свои руки. Он рассеян, мрачен. «Это мои руки». И он снова с любопытством разглядывает их. Будто видит в первый раз. «Похожи на руки отца». Это сходство волнует его. Затем смотрит на руки Хуана и на красноватые опухшие руки лавочника. Слушает стук костяшек. Смотрит в окно на пешеходов. Вытаскивает кисет. «Хочешь?» Свертывает сигарету. И ждет. Долго ли еще будут они играть? Ему уже надоело так сидеть. Ну, да ладно! Прежде чем отправиться на работу, он еще успеет прогуляться с Хуаном. Поговорить с ним о его делах. Аугусто не хотел бросать приятеля. Он жалел его. Не хотел потерять его совсем. Да, жалел, пассивность Хуана заставляла Аугусто страдать.

— Знаешь, на предприятии очень довольны тобой. Говорят, что ты ценный работник.

— Правда?

— Сущая правда. И не нужно упускать такую возможность. В бухгалтерском отделе есть вакантные места, сегодня утром начальник намекнул мне. Считай, что одной ногой ты уже там, и если чуть-чуть подготовишься…

— Но я же ничего не смыслю в этой бухгалтерии.

— Подучишься, дело простое.

— Хорошо, я подумаю.

— Ну что ты за человек! Чего ж тут думать? Лучше взяться за книги, чем вот так рассуждать.

Хуан упирался. Аугусто убеждал его. Они поспорили.

— Завтра засяду за книги, — наконец сдался Хуан. «Неужели правда? — с радостью подумал Аугусто. — Неужели на этот раз я победил?»

А вдруг все это просто отговорка? Аугусто боялся этого.

Хуан позанимается дня два-три, ну, неделю. Без огонька, словно из-под палки. Только чтобы успокоить Аугусто. В глубине же души будет клясть его на чем свет стоит. «И чего он ко мне привязался?»

Воспоминания наплывали и исчезали, С Аугусто заговорил солдат. Приближался патруль. «Стой! Кто идет?» Прошлое и настоящее непрестанно мешались в голове Аугусто, и он с ужасом подумал! «Таким я был вчера, и вот я солдат… солдат…»

Глава седьмая

Приказ всех обрадовал. Отводили в тыл. Несколько часов ехали на грузовиках. Гвадалахарский фронт был теперь где-то далеко. Будь он проклят! Солдаты до хрипоты горланили песни. Аугусто беззаботно смеялся. Патрисио запевал рокочущим басом «Болон… болондрон», а Луиса то и дело приставал к нему: «Та, другая песня куда симпатичнее…» Патрисио не обращал на него внимания. Тогда Луиса принимался петь «Ларго Кабальеро и Пасионария…» Его слабенький голосок тонул в могучем басе Патрисио. Луиса обиженно умолкал, что-то недовольно бурча, но тут же начинал подпевать «Болон… болондрон…»

В полдень добрались до Сомосиерры. К вечеру миновали Робрегордо. Дорога чернела на снегу. Холод стал невыносимым, и солдаты смолкли. Звенел ледяной воздух. Грузовики были открытыми. Резкий ветер кинжалом вонзался в лица.

Робрегордо остался позади. Дорога чертила крутые зигзаги. Со всех сторон торчали горбы, а далеко в низине виднелся городок. Гранатовое пятно, из которого проросли шелковистые стебельки дыма фабричных труб. Бледное солнце заливало городок, и он напоминал мак, выросший среди зеленой пшеницы. Дорога петляла все больше и больше. Солнце еще было высоко. Оно срезало своими лучами заснеженные вершины. Некоторые из них были округлыми. Точно девичьи груди, озаренные светом.

К ночи добрались до деревушки. Казалось, она плавает в грязи. На другой день натаскали досок, камней, щебенки, чтобы хоть как-то можно было передвигаться. Но и это не помогло. По-прежнему ходили промокшие, грязные.