Много провинциальной слесарно-портняжной лексики…
— Народной! Если вы ее не знаете…
— Мне это было скучно. <Голос столичного снобизма> Риторическое кольцо: с деда начинается, дедом кончается. Очень изящно. Да, опять про провинцию. Автор не выдавливает ее из себя по капле, как Чехов, а культивирует провинциальность. <Опять московский снобизм>.
Вы и семья осуждаете эвакуированных, которые не хотели работать. Но ведь бывает такой ступор, когда руки опускаются! Может, у них и был?
— У всех? Там у меня есть про сестру Цветаевой — она освоила огород, работала — и прокормилась.
— Иногда слишком много навоза и помета. В эти места надо делать интеллектуальные вставки. Главы «Вечерний звон» и «Другие песни» не понравились. Кто это все поёт?
— Если у вас, в семье полковника, это не пели, это же не значит…
— И вообще, в этих главах виден литературовед! <Надо спросить у Л., виден ли.> Если герой — историк, он должен мыслить датами. С самого начала. Что он по-другому мыслит историю — в слове — объясняется слишком поздно. Очень понравилась глава про общежитие — этот кошмар с 9 койками. Неужели жили по 9? Это же уже казарма!
— И были рады, что эту койку получили. Так были низведены.
— Нет беллетризации типа: «Митрич, закладывай лошадь!». Жалко, что не изображены московские тусовки 70-х годов — только чуть.
Самая большая заслуга — после вашего романа хочется писать мемуары. Я ведь детство провела в закрытом городке «Свердловск-45». Закрытый настолько, что двери квартир не запирали — чужие в городок не попадали. Я даже придумала начало. У вас похоже на «Гости съезжались на дачу». А я хотела бы начать так: «В городе было все». Действительно, было. Мать с соседкой обсуждали проблему, как лучше сохранять черную, а как красную икру, стоит ли покупать винограда целый ящик — не испортится ли.
— Да у тебя самого: и как буйволиц доят, и как сыр делают, мамалыгу варят.
— А интересно: отзывов больше от нашего поколения или от молодежи?
— От нашего.
— Да, что-то случилось. Какой-то перелом. Но все вернется!
— Те, кто ценит в литературе не сенсационность и не злобу дня, а то, что заложено в каждом настоящем русском…
— Это могло бы стать русской робинзонадой…
— Лучший роман года.
— Бережно пронес сквозь… память о русской культуре, о том, что мы потеряли безвозвратно и что смогли сохранить.
— Триумфатор выставки Non fiction…
— Осталось ли в нас что-нибудь от старой русской культуры? На этот вопрос отвечает роман Чудакова «Ложится мгла…»
— Те, кто любит настоящий русский язык…
— Роман, поучивший наибольшее количество отзывов.
— Роман-эпопея о русской жизни… <…>.
Расстроился.
<…> От некоторых стихов, романсов, прозы мне хотелось плакать. И вот уже не один читатель говорит, что плакал(а), читая последнюю главу моего романа. «И все они умерли». Неуж и мне удалось?..
— Я поразился! Я вас никак не связывал с этим пластом жизни. Ученый, талантливый, но с этим пластом…
— Ссыльно-каторжным?
— Да!
— Ну, я очень сбоку…
— Но выбрали вы именно этот пласт! Значит, он в вас лег как главный! Как точка отсчета в оценке всего. И я с вами во всем солидарен. Что меня больше всего поразило — блистательная память, количество бытовых деталей, тонкостей. Из писателей одни могут накидать подробностей, другие дать обобщения. С моей точки зрения высшее достижение — соединение того и другого, и оно у вас есть.
Еще одна психологическая черта, располагающая в вашу пользу. Я недавно прочел книгу Генц о Лиле Брик (она работает с архивом Катаняна). И у меня — сразу враждебность: Лиля и ее круг упоены своей исторической значительностью, у них — кровное пренебрежение к
Где я сидел? Под Карагандой, Песчанлаг, лагпункт Майкадук. Долинка, которую вы в романе упоминаете, — курортное местечко — это с/х лагерь… Меня туда перевели, и туда ко мне приехал Белинков, после 8 лет получивший четвертак, как и я.
2003