Ложка

Наконец они всасываются в пустоту и перестают течь даже внутри. Начинает припекать, я ощущаю, как прогалина расширяется от солнечного тепла. Ошметки листьев и веток жухнут, уцелевшие наливаются силой.

Покинувший мое тело террикон оседает на травянистый бугорок и протяжно вздыхает.

Возможно, когда-нибудь над ним будут порхать бабочки. Возможно, когда-нибудь на нем вырастут дикие орхидеи. Возможно, когда-нибудь он станет окаменелостью.

Из хаоса рождаются звезды?

Наши похожие улыбки

Автослесарь и Колетт беседуют, стоя возле «вольво». Кузов машины блестит, вид у нее отменный. Автослесарь с довольным лицом достает ключи, удивляется, почему у меня зеленый подбородок, и хвалит «вольво», называя его хорошим старым драндулетом. Я догадываюсь, что должна расплатиться за ремонт, и говорю, что сейчас схожу за деньгами, но Колетт бросает взгляд на мои исцарапанные руки и растрепанные волосы, в которых застряли веточки, и решительно останавливает меня:

— Иди скорее под навес, Серен, посиди в теньке. Там она оставила чай и пиалу со сливами.

Смакуя терпкий чай, обвожу взглядом двор. Ставни домика закрыты. Изнутри слышен лихорадочный стук пишущей машинки. Автослесарь уходит, а Колетт устремляется ко мне.

— Серен, что с тобой? Ты чем-то расстроена?

Я осведомляюсь, известно ли ей, что ее отец, вероятно, не был ей родным. От ответа на такой прямой вопрос трудно уйти. Колетт рассказывает, что родители сообщили ей об этом, когда ей было десять лет, и что ее приемный отец был очень добрым человеком.

— Конечно, мне хотелось познакомиться со своим биологическим отцом. Но я уже изучила латынь, это помогло мне постичь разницу между важным и существенным.

Она пододвигает ко мне пиалу со сливами.

Колетт, я думаю, что ложка исчезла не во время ограбления. А еще я думаю, что твоим отцом был мой отец. Именно он унес ложку.

Собеседница щурится и закусывает губу. Ее сознанию, перегруженному латынью, трудно понять мои слова.

Покатав в пальцах сливу, Колетт прерывисто выдыхает. Мои слова добрались до ее сознания. Мы смеемся. Иногда невозможно подобрать правильные фразы, и тогда на помощь приходит дыхание.

Решив прервать этот запутанный разговор, мы с Колетт идем в сад послушать, как Пьер читает Мадлен газету.

Оба дремлют. Мадлен — выдвинув подбородок вперед, Пьер — повернув голову набок.

Мы устраиваемся на теплой траве. Колетт шепотом просит меня рассказать о моем отце. Вероятно, ее отце. Вероятно, нашем отце.

— Что именно?

— То, что тебе придет в голову.

— То, что мне придет в голову.

Она кивает и с жаром спрашивает:

— Он был красивый?

— Очень красивый… И веселый. Не любил длинных речей. Словом, был лаконичен.

— Вот как? А латынь он любил?

— Он любил лодки, окаменелости, острова. Любил рисовать. Морские узоры, карты, узлы. Двигатели. Он любил мою мать. Очень любил. Они были отличной парой.

— Чудесно.

— Люди его ценили.

Колетт улыбается, ее глаза краснеют.

— Каждый вечер он поднимался на утес над гостиницей, чтобы посмотреть на море.

— А если шел дождь?

— Тем более…

Я смеюсь сквозь слезы, Колетт протягивает мне бумажный платочек.

— Когда он улыбался, у него на подбородке появлялась такая же ямочка, как у тебя.

— Как у Кирка Дугласа.

— Точно.

Three little birds [45]

В восемь вечера подхожу к домику, где живет Пьер Онфре, и стучусь в окно. Он выглядывает наружу. Волосы всклокочены, глаза красные от усталости.

— Серен?

— Ты разве не уехал?

Он недоуменно приподнимает брови и зажигает сигарету.

Я трясу ключами от «вольво» и говорю:

— Машину отремонтировали. Не хочешь покататься?

Педали «вольво» живо реагируют на нажатие, автомобиль совсем как новый. Мы катим через леса, через виноградники, за нашей спиной садится солнце, по расстилающемуся впереди асфальту проносятся вечерние миражи. Первые несколько километров пути я наслаждаюсь тем, что могу уверенно вести машину и свободно дышать без всякого террикона в груди. Моя грусть никуда не делась, но, странное дело, я чувствую себя отдохнувшей и полной сил.

Прежде чем отправиться к Пьеру, я заглянула в комнату Мадлен. Она лежала в постели, устремив взгляд в окно. Когда я положила ложку на ночной столик, пожилая дама улыбнулась мне, хотя ее сознание было затуманено. Мадлен забыла о ложке, но я считаю, что поступила правильно. Возможно, вскоре ложка снова окажется в той коробке вместе с остальными столовыми приборами. Еще одна необыкновенная судьба, которая, подобно многим, закончится в безвестности.

— Я целый день сочинял революционные стихи и, кажется, совсем опьянел от этого занятия! — восклицает Пьер.

Он поднимает стекло со своей стороны, чтобы воздух не врывался в наш разговор. Пьер выглядит сейчас таким счастливым, что, пожалуй, уже не смог бы позировать в образе мученика живописцу эпохи Ренессанса.

Я рассказываю ему, что чувствую себя так, будто только что проснулась. Пьер берет меня за руку и приникает губами к моим, все еще зеленоватым после битвы с кустами в той прогалине.

— Что я буду делать без тебя? — говорит он.