Ложная память

Он не знал тогда, что стихотворение называется хокку, что оно было написано Окио в 1890 году, что оно было посвящено приближающейся смерти самого поэта и что, как и большинство хокку, его было невозможно перевести на английский, точно выдержав классическое соотношение слогов — пять-семь-пять, — со строгим соблюдением которого стихи этого жанра пишутся японцами.

Зато он узнал тогда, что это крошечное стихотворение затронуло его неожиданно глубоко, как ничто прежде его не затрагивало. Стихотворение выразило, как сам Ариман никогда не мог этого сделать, наполовину подавляемое им прежде, несформировавшееся ощущение его смертности. Три строки Окио мгновенно и остро раскрыли ему ужасно грустную истину: он тоже предназначен для того, чтобы в конце концов умереть. Он тоже был призраком, столь же хрупким, как любой цветок, и однажды должен был упасть, как увядший лепесток.

Стоя на коленях на кровати, держа обеими руками сборник хокку, он снова и снова перечитывал эти три строчки, забыв о проколотой сверлом кинозвездочке, на труп которой продолжал опираться коленом. Доктор чувствовал, что в его груди собирается тяжелый ком, а горло перехватывает от ощущения перспективы возможной кончины. Как коротка жизнь! Насколько несправедлива смерть! Насколько все мы ничего не значим! Насколько жестока Вселенная.

Эти мысли с такой силой прошли через его сознание, что доктор был уверен — он должен заплакать. Держа книгу в левой руке, он провел правой по сухим щекам, потом по глазам, но слез не было. Но он был уверен, что находился на самой грани слез, и теперь знал, что у него есть способность плакать, которая проявится в том случае, если ему доведется испытать что-либо достаточно грустное, что смогло бы разбудить его соленый родник.

Это открытие доставило ему удовольствие, так как подразумевало, что у него больше общего с отцом, чем он предполагал прежде, а также доказывало, что он был не таким, как Вивека Скофилд, в чем она пыталась его уверить. Может быть, у нее и вовсе не было слез, но у него-то они имелись, только были спрятаны где-то далеко и ожидали своего часа.

Она также заблуждалась насчет отсутствия сердца. Все-таки оно у нее имелось. Но, конечно, больше не билось.

Доктор слез с Вивеки, оставив ее лежать как незаконченную резную фигуру. Дрель так и осталась торчать в ее груди, а он долго сидел на краю кровати, листая сборник хокку. Здесь, в этом малоподходящем месте, в не слишком подходящий момент он обнаружил в себе артистическую жилку.

Когда он смог наконец оторваться от книги, то принес тело папы наверх, положил его в кровать, стер темные следы шоколада с его губ, сделав аккуратные разрезы, извлек прекрасный слезный аппарат великого кинорежиссера и его знаменитые глаза. Потом он собрал в склянку несколько унций крови Вивеки, достал из ящика комода шесть ее похожих на узкую тесемку трусиков — она была признанной невестой и жила у будущего супруга — и сорвал один из ее накладных акриловых ногтей.

Проникнув с помощью хозяйского ключа в квартиру Эрла Вентнора, он обнаружил там грубую копию Пизанской падающей башни, выстроенной из пустых банок «Будвайзера» на кофейном столике в гостиной. Мастер на все руки в полной отключке валялся на диване. Он храпел почти так же громко, как недавно Вивека, а тем временем в телевизоре Рок Хадсон очаровывал Дорис Дей в старом кинофильме.

Где заканчивается вымысел и начинается действительность? В этом сущность игры. Хадсон соблазняет Дей. Эрл в пьяном угаре насилует беспомощную кинозвездочку и совершает зверское двойное убийство — мы верим в то, чему легко поверить, будь то вымысел или реальность.

Молодой доктор побрызгал кровью Вивеки на штаны и рубашку спящего работника. Потом он как следует облил кровью крохотные трусики. Тщательно запихнув сорванный акриловый ноготь в пропитанные кровью трусы, он положил все шесть штук в нижний ящик комода, стоявшего в спальне Эрла.

Когда Ариман, завершив дела, покинул квартиру, Эрл все так же беспробудно спал. Но пожарные и полицейские сирены рано или поздно разбудят его.

В расположенном поблизости сарайчике садовника, где лежали газонокосилки, доктор нашел пятигаллонную[43] канистру бензина и отнес ее в спальню отца.

Сложив в мешок свою собственную испачканную кровью одежду, быстро вымывшись и облачившись в чистое платье, он облил тела бензином, бросил пустую канистру на кровать и поджег простыню.

К тому времени доктор уже неделю жил в домике своего отца в Палм-Спрингс и приехал оттуда лишь несколько часов назад, чтобы решить неотложные семейные проблемы. Покончив с делами, он возвратился в пустыню.