Ложная память

На полуострове Кейп-Код или острове Мартас-Виньярд, расположенных на холодном северо-восточном Атлантическом побережье Соединенных Штатов, это здание казалось бы олицетворением Родимого Дома из Американской Мечты, тем местом, по дороге к которому человек на прохладном рассвете Дня Благодарения переходит через спокойную речку и пересекает девственный лес, пронизанный лучами восходящего солнца, тем местом, где снежным рождественским утром в существование Санта-Клауса верят даже взрослые, воплощением идеальной обители идеальной бабушки. Хотя идеального дома — как, впрочем, и идеальной бабушки — в реальной жизни никогда не было, все же эта нация страстных сентиментальных романтиков полагала, что жилища таких бабушек должны выглядеть именно так. Выложенная сланцевыми плитками крыша с открытой галереей. Фронтоны из серебристой кедровой доски. Оконные рамы и ставни, покрытые свежими белилами, чуть отливающими голубизной. Просторная веранда с белыми плетеными креслами-качалками и подвешенной на новых пеньковых веревках скамьей-качалкой. Наманикюренный двор с пышными клумбами, каждую из которых окружает чисто белый заборчик высотой в фут. В не столь уж далеком прошлом на Кейп-Коде или Мартас-Виньярде можно было бы увидеть Нормана Рокуэлла[57], сидящего во дворе перед мольбертом и изображающего на холсте двух очаровательных детей, бегущих за гусем с недовязанным алым бантом на шее, и счастливую собаку, играющую на заднем плане.

Здесь, в Малибу, даже в разгар субтропической зимы, на невысоком берегу Тихого океана, с лестницей, сбегающей к пляжу, окруженный многочисленными пальмами, красивый, изящный, хорошо задуманный, хорошо спроектированный и хорошо построенный дом казался решительно не на своем месте. Чья бы то ни было бабушка, живи она здесь, обязательно имела бы выкрашенные в ярко-синий цвет ногти, химически обесцвеченные белокурые волосы, губы с чувственными коллагеновыми очертаниями и тяжелые груди, увеличенные рукой хирурга при помощи все того же коллагена. Дом был светлым вымыслом, под кровом которого гнездились темные истины, и при виде его — а это был всего лишь пятый визит Дасти сюда за почти двенадцать лет, с тех пор как ему исполнилось восемнадцать, — он испытал то же чувство, что и прежде: холодную иглу в сердце.

Дом, конечно, не был виноват. Это был всего лишь дом.

Однако когда они с Марти, оставив машину на подъездной дорожке, поднимались по ступенькам к парадному подъезду, он сказал вслух:

— Минас-Моргул[58].

Он не осмеливался думать об их собственном маленьком домике в Короне-дель-Мар. Если тот действительно сгорел дотла, как заверял Ариман, то Дасти не был готов сейчас раскрыться для переживаний. Конечно, дом — это всего-навсего дом, любое имущество можно нажить заново, но если вы в этом доме счастливо жили и любили, если у вас о нем хорошие воспоминания, то потеря его не может не огорчать.

Точно так же он не смел думать о Ските и Пустяке. Если Ариман сказал правду, если он действительно убил их, то и во всем этом мире, и в сердце Дасти окажется куда больше черных пятен, чем было вчера, и все время, пока он жив, им предстоит разрастаться и чернеть. Сообщение о возможной потере беспокойного, но всем сердцем любимого брата заставило его наполовину оцепенеть, и это было вполне естественно, но он был немного удивлен тем, как глубоко потрясло его известие о смерти Пустяка; флегматичный прилежный маляр был, конечно, немного странноватым, но хорошим и добрым человеком, и с его уходом в жизни Дасти вместо его своеобразной, но искренней дружбы образовалась еще одна пустота.