Ложная память

— Он отрицает, что бывает здесь. Я не… не обсуждала с ним подробности.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не высказывала ему обвинений.

Правая рука Марти все так же упиралась в ящик, толкая его от себя, будто что-то находившееся в ящике стремилось выдвинуть его наружу. Она нажимала на ручку с такой силой, что почувствовала боль в мышцах.

Клик-клик.

— Суз, побойся бога. Ты считаешь возможным, что он вводит тебе наркотик и трахает тебя во сне, и не сказала ему об этом прямо?

— Я не могу. Я не должна. Это запрещено.

— Как — запрещено?

— Ну, понимаешь ли, не прямо, не в том смысле, что я не могу чего-то делать.

— Нет, не понимаю. Что это за странное слово — запрещено. Кем?

— Я не имела в виду, что это запрещено. Сама не знаю, почему я так сказала. Я просто имела в виду… ну, не знаю, что я имела в виду. Я так смущена.

Несмотря на то что собственное волнение все так же мешало Марти сосредоточиться, она все же уловила в словах, которые с таким очевидным трудом подбирала Сьюзен, какую-то чрезмерную запутанность и не пожелала закрыть глаза на эту проблему.

— Кем запрещено? — повторила она.

— Я три раза меняла замки, — сказала Сьюзен вместо ответа на вопрос. Ее голос вновь окреп, но в нем появились резкие нотки возможной истерики, которую она старательно пыталась сдержать. — И всегда это делали сотрудники различных компаний. Ведь Эрик не может быть знаком с каждым слесарем, ведь правда? И я не говорила тебе об этом до сих пор, потому что боялась показаться ненормальной, но я посыпала подоконники тальком, так что, если бы он каким-то образом проникал через запертые окна, то остались бы следы, отпечатки рук в порошке, какие-нибудь другие следы, но по утрам тальк всегда оставался нетронутым. И еще я подсовывала кухонный стул под дверную ручку, так что даже если у этого ублюдка есть ключ, то он не мог бы открыть дверь, и на следующее утро стул всегда находился там, куда я его ставила, и все равно его пятна оказываются на мне, в моих трусиках, и у меня появляются раздражения, и я знаю, что меня имели, грубо, жестоко, я знаю это и снова и снова моюсь самой горячей водой, такой, что она иногда обжигает мне кожу, но так и не могу отмыться дочиста… Я больше не смогу почувствовать себя по-настоящему чистой. О боже, порой я думаю, что мне нужно изгнать дьявола — понимаешь? — нужно, чтобы сюда пришли священники и помолились обо мне, священники, которые на самом деле верят в существование дьявола, если, конечно, сегодня еще есть такие, со святой водой и распятиями, кадилами, потому что происходит нечто, противоречащее любой логике, нечто по-настоящему сверхъестественное, да, вот именно, сверхъестественное. И конечно, сейчас ты думаешь, что я настоящая сумасшедшая, но на самом деле я вовсе не такова, Марти, нет. Я совершенно запачкана, да, это так и есть, но это не имеет отношения к агорафобии, со мной это действительно происходит, и я не могу так дальше жить, просыпаться и обнаруживать… Это ужасно, отвратительно. Это губит меня, но я не знаю, что, черт возьми, делать. Я чувствую полную беспомощность, Марти, я настолько беззащитна!

Клик-клик.

Правая рука Марти болела теперь от запястья до плеча, поскольку она всем своим весом, всей силой нажимала на ящик. Ее зубы были крепко стиснуты.

Яркие иглы протягивали горячие нити боли сквозь ее шею, и, благодаря этой боли, в ее растрепанные от растерянности мысли вернулось некоторое подобие упорядоченности. По правде говоря, ее беспокоило вовсе не то, что нечто вырвется из ящика. Ножницы не могли чудесным образом ожить наподобие тех метелок, которые досаждали ученику чародея в фантазии Диснея. Отчетливый сухой звук — клик-клик — раздавался только в ее сознании. На самом деле она не боялась ни ножниц, ни скалки, не боялась ни ножей, ни вилок, ни штопора, ни приспособления для шелушения початков, ни термометра для мяса. Уже в течение нескольких часов она знала истинный объект своего ужаса, и на протяжении сегодняшнего странного дня это знание уже не раз мелькало в ее сознании, но до сих пор она еще не глядела этому знанию прямо в лицо, не отводя глаз. Единственной угрозой, заставлявшей ее съеживаться от страха, была она сама, Мартина Юджиния Родс. Она боялась самое себя, не ножей, не молотков, не ножниц, а именно себя. Она с неколебимым упорством держала ящик закрытым, потому что была уверена, что в противном случае выдвинет его, выхватит из него ножницы, и — за отсутствием другой жертвы — нанесет себе жестокие раны сверкающими остриями.

— Ты здесь, Марти?

Клик-клик.

— Марти, что мне делать?

Голос Марти дрожал от сострадания, от мучительных переживаний за свою подругу, но также и от страха за себя и страха перед собою.