Ложная память

А вторая функция заключалась в том, чтобы терпеть страдания и правильно умереть. Как игрушка, она уже доставила ему истинное наслаждение той храбростью, с которой вела безнадежное сражение против агорафобии, против боли и отчаяния, наполнявших ее, как начинка — марципан. Ее храбрая попытка сохранить чувство юмора и отыграть назад свою, в общем-то, уже потерянную жизнь была патетической и потому привлекательной. Он намеревался вскоре усилить и усложнить ее фобию, ввергнув ее в быстро развивающееся и необратимое хроническое состояние, а потом ему предстояло насладиться финальным триллером, самым захватывающим зрелищем из всех, какие она была способна сыграть.

А сейчас она сидела, оробевшая, обливаясь слезами, разрываемая противоречивыми чувствами: боязнью воображаемого кровосмешения, которое ее душа отвергала, и одновременно нарастающей болезненной сладкой тоской, как было запрограммировано. Ее била дрожь.

Время от времени ее глазные яблоки начинали беспорядочно подергиваться, выдавая состояние быстрого сна, период глубочайшего удаления от собственной личности. Это отвлекало доктора и нарушало очарование ее красоты.

Сьюзен уже знала те роли, которые они разыгрывали этой ночью, знала, что ожидалось от нее в этом эротическом сценарии, и поэтому Ариман подвел ее ближе к поверхности, хотя, конечно, не позволил вернуться к полному сознанию. Лишь настолько, чтобы положить конец судорожным подергиваниям глаз.

— Сьюзен, я хочу, чтобы ты сейчас вышла из часовни, — сказал он, имея в виду то воображаемое место в глубине ее подсознания, куда он запер ее индивидуальность и где давал свои инструкции. — Выйди, поднимись по лестнице, но не слишком далеко, на один пролет, куда просачивается немного света. Иди туда.

Ее глаза походили на чистые водоемы, потемневшие от темных отражений серых облаков, когда их поверхности внезапно касаются несколько слабых солнечных лучей, и сразу же раскрывается глубина.

— Мне все еще нравится то, что на тебе надето, — сказал он. — Белая материя. Простота. — Несколько посещений тому назад он велел ей одеваться перед сном именно таким образом — до тех пор пока он не захочет чего-то иного. Этот облик действовал на него возбуждающе. — Невинность. Чистота. Похожа на ребенка, хотя, бесспорно, достаточно зрелая женщина.

Розы на ее щеках разгорелись ярче; она скромно потупила глаза. Слезы стыда, как бусинки росы, дрожали на лепестках румянца.

А когда она осмеливалась поднимать глаза на доктора, то на самом деле видела перед собой своего отца. Такой была мощь внушения, сделанного ей Ариманом в то время, когда они разговаривали один на один, в часовне, спрятанной в потаенных глубинах ее разума.

Когда они закончат сегодняшнее представление, он даст ей приказание забыть все, что происходило с момента его звонка и до тех пор, пока он не выйдет из квартиры. Она не будет помнить ни его посещения, ни этой фантазии на тему кровосмешения.

Конечно, если бы Ариман захотел, то он мог бы придумать для Сьюзен детальную историю сексуальных домогательств, которыми ее преследовал отец. Для того чтобы вплести этот мрачный рассказ в гобелен ее настоящих воспоминаний, потребовалось бы много времени, но зато потом он мог бы приказать ей поверить в то, что она всю жизнь находилась в положении жертвы, и во время сеансов психотерапии постепенно «возвращать» ей эти якобы подавлявшиеся травмы.

Если бы убеждения заставили ее сообщить об отце в полицию и там ее попросили пройти проверку на детекторе лжи, то она ответила бы на каждый вопрос с неколебимой уверенностью и совершенно искренней эмоциональной реакцией. Ее дыхание, кровяное давление, пульс, гальванические характеристики кожи убедили бы любого эксперта в том, что она говорит правду, так как она сама была бы уверена в том, что ее омерзительные обвинения являются истиной в каждой детали.

Но Ариман не собирался вести с ней такую игру. Он уже неоднократно развлекался таким образом с другими объектами, но теперь ему это надоело.

— Посмотри на меня, Сьюзен.

Она подняла голову; ее глаза встретились с его взглядом, и доктору пришел на память отрывок из стихотворения Каммингса: «В твоих глазах живет зеленый египетский шум».

— В следующий раз, — сказал он, — я принесу свою видеокамеру, и мы сделаем еще одну видеозапись. Ты помнишь, как я первый раз снимал тебя?

Сьюзен отрицательно помотала головой.

— Это потому, что я запретил тебе помнить. Ты вела себя так постыдно, что любое воспоминание об этом могло заставить тебя покончить с собой. А я пока что не готов к твоему самоубийству.

Ее взгляд оторвался от его лица. Она смотрела на миниатюрное деревце-бонсаи в бронзовой чаше, которое стояло на бидермейеровской тумбе.

— Еще одну ленту, чтобы лучше помнить о тебе, — продолжал он, — в следующий раз. Я собираюсь дать простор своему воображению. На следующий раз ты будешь очень грязной девчонкой, Сьюзи. По сравнению с этой съемкой первая лента будет казаться диснеевским мультиком.