Ложные надежды

Из-за очередной необдуманной выходки моего отца срывается договор с партнерами из Японии, над которым я работал больше полугода, оборудование на пятнадцать миллионов застряло на границе по ошибке в оформлении документов, а тест-версии новых камер опять перестали работать.

А меня, блять, занимают только мысли о том, что Маша выглядит очень раздосадованной, прощаясь с бабушкой. И мне хочется верить, что причина этого именно в том, что ей приходится уезжать от близкого человека, а не в перспективе ещё полдня провести со мной в замкнутом пространстве купе.

— Береги себя, девочка моя, — срывающимся от слёз голосом шепчет баб Нюра и, отстраняясь от неё, переводит взгляд на меня. — Кирилл, ты тоже. И за Манечкой нашей приглядывай…

— Бабушка, — Маша пытается одёрнуть её, даже совсем как ребёнок дёргает за рукав, и так резко бледнеет то ли от злости, то ли от паники, что я инстинктивно стараюсь придвинуться ближе к ней, чтобы успеть подхватить, если сейчас она решит упасть в обморок.

— Ты уж позаботься о ней, больше ведь некому, — мутные светлые глаза выпиваются в меня с надеждой и в то же время с еле ощутимым укором, ведь одну её внучку я уже не уберёг.

— Не волнуйтесь, я никогда не оставлю её одну, — впервые за долгое время не приходится ни врать, ни подбирать красивые слова и правильные формулировки. Только на баб Нюру я смотреть не могу, потому что взгляд тянется именно к ней, к широко распахнутым потемневшим глазам, где вовсю бушуют чернильно-синие морские волны, к подрагивающим губам, в которые хочется впиться, вцепиться, вгрызться и заодно закрыть поцелуем её рот. — Маша знает, что мне можно доверять.

Шах и мат.

Сейчас она бы без промедления всадила в меня нож по самую рукоять.

— Бабушка! — зло рявкает Маша и ловко уворачивается от моей попытки схватить её за локоть и не позволить выйти из квартиры. А я еле держусь, чтобы не садануть кулаком по стене, не выплеснуть весь тот гнев, что скопился во мне благодаря ей.

Почему ты такая сука, Маша?

— Я её успокою, — бросаю баб Нюре через плечо и тоже выскакиваю на лестничную площадку.

Только бы не убить эту дуру. Не сломать, не размазать, не удавить, не выебать прямо в этом подъезде. Потому что терпения — ноль. И самообладание отправилось нахуй вместе с гордостью, а следом осталось только рухнуть последней тонкой преграде: желанию, чтобы она сама сделала шаг мне навстречу.

Один ёбаный маленький шаг.

Я догоняю её быстро. Быстрее, чем сам ожидал и чем успел понять, что именно собираюсь делать. Позже приходит осознание того, что она и не убегала вовсе: медленно сползала вниз по лестнице, придерживаясь рукой за стену и двигаясь будто через невыносимую боль.

Это окончательно сбивает меня с толку, проносится по сознанию громким выстрелом, который разгоняет мою ярость как свору бешеных собак и попадает прямиком в сердце, пробивает в нём огромную дыру. Мне так больно, что хочется орать в голос, прижать ладони к истерзанной, кровоточащей груди и рухнуть вниз, чтобы выгибаться и корёжиться в предсмертной агонии.

Моё тело само ищет спасение, цепляется за последний шанс выжить. Руки обхватывают её талию, стискивают крепко и плотно прижимают ближе ко мне, и надетые на ней вещи из-за этого задираются и позволяют мне одним лишь мизинцем коснуться голой кожи на животе — тёплой, горячей, кипящей, своим жаром прижигающей края той раны, что так мучает меня.

Она безвольно повисает в моих руках, как тряпичная кукла складывается пополам, и мне приходится перехватить её за плечи и прижать обратно к себе, к своей груди, как можно ближе, плотнее. Чтобы ей удалось исцелить меня от этой боли, вытащить обратно с того света.

Или жить с тобой, или сдохнуть без тебя, Маша. Другого мне не дано.

Кого-то из нас трясёт, и мои пальцы сдавливают её ещё сильнее, чтобы ненароком не выпустить в то мгновение, когда она резко, сильно вздрагивает всем телом. А губы панически мечутся по затылку, прижимаются к шелковистым волосам: не целуют даже, просто в исступлении пытаются сделать хоть что-то, чтобы её успокоить.

— Тише, тише, — шепчу ей нежно, услышав тихое, жалобное поскуливание, а наружу из самых глубин души уже рвутся все слова, что топил в себе десяток лет цинизмом, злостью, спесью.

Тише, Ма-шень-ка, я с тобой. Я всегда буду рядом, любимая моя, и спасу тебя от чего угодно. Но не от тебя самой. И не от себя.

Она не замирает. По-настоящему цепенеет, громко втягивает в себя воздух, словно пытается справиться с резкой и острой болью, как я сам парой минут раньше. И взбрыкивает, грубо отталкивает от себя мои руки, безжалостно царапает ладони ногтями, вырывается от меня разъярённой дикой кошкой.

— Не смей меня трогать. Не смей! — шипит на меня, выкручивается, стряхивает со своих запястий мои пальцы, и во взгляде её горит такая лютая ненависть, что я поддаюсь, отступаю на шаг назад и еле заставляю себя разжать руки, давая ей свободу. Только мнимую, потому что снова отпускать её от себя я больше не намерен. — Доверять тебе?! Серьёзно, тебе, Кирилл? Вчера мы уже ходили на могилу к той, кто тебе доверился.