Ложные надежды

Он так стискивает зубы, что они громко клацают друг о друга, и тонкие губы искривляются в гримасе боли, которую ему приходится преодолевать, справляясь с собственным желанием убить меня прямо здесь, задушить теми самыми окаменевшими от напряжения руками, что медленно перебираются со стены на мои плечи.

Щёлкает лифт, напоминая о том, что мы приехали на нужный этаж, и эти глухие щелчки отсчитывают прикосновения его ледяных пальцев, поочерёдно ложащихся на мою кожу. Они смыкаются резко и крепко, хитростью выманивают из меня один короткий, приглушённый вскрик ожидаемой дикой боли ломающихся под его напором костей, и я ощущаю разочарование, когда он только рывком вышвыривает меня наружу, яростно встряхивает и заталкивает вглубь своей квартиры.

Всё стало бы намного проще, не сдерживай он себя. Теперь мы оба на режуще острой грани терпения, на пределе собственных возможностей оставаться людьми, в то время как сидящие внутри монстры всеми силами стремятся друг к другу, беспощадно прорывая и ломая наши тела.

Листы разлетаются по всему коридору, выскользнув из моих рук вместе с сумочкой и плащом, которые я неосознанно крепко сжимала, отчаянно держась хоть за что-то в эти последние, самые сложные пять минут. Потому что держаться за гипертрофированную гордость, за собственную детскую и женскую обиду, за ненависть к нему, как к главной своей слабости, больше не получалось.

Это конец, конец, конец всему, что было.

Это конец тебе, Маша.

Гладкая ткань его рубашки так и норовит выскользнуть из-под моих пальцев, и я стискиваю рукава до треска, пытаюсь вонзить ногти ему в руку прямо сквозь них, цепляюсь за него, в него, в свои раздирающе противоречивые чувства к нему, когда среди барабанной дроби зашкаливающего пульса в моей голове стучит набатом «ненавижу, ненавижу, ненавижу», а на языке привкусом спелой вишни разливается «только не отпускай меня».

И он не отпускает. Обхватывает руками так жестко, что ноют сдавленные горячими ладонями рёбра, и еле получается дышать, и вместо правильного, разумного, должного возмущённого крика я бесстыдно стону, злобно шиплю, извиваюсь как сумасшедшая, вовсе не желая вырваться, а лишь плотнее вжимаясь своим телом в его, пока он поднимает меня над полом и несёт куда-то.

Дверь в ванную открывается пинком, с диким грохотом врезается в стену и, отскакивая от неё, бьёт ему в плечо. А мне хочется, чтобы он испытал настоящую боль, много-много убивающей, разрывающей, уничтожающей разум и душу боли, но всё, что мне под силу, это лишь бестолково молотить по нему кулаками и дико царапать чёртову рубашку, надеясь когда-нибудь прорвать её насквозь и добраться до влекущей загорелой кожи.

Подсветка над раковиной загорается автоматически, реагируя на наши движения, и яркий свет действует на меня, как влепленная наотмашь пощёчина, которая на мгновение приводит в чувства и возвращает в отвратительную реальность, где я позволяю ему слишком многое из того, что обещала себе никогда не допускать.

И единственный выход, который мне удаётся найти — просто зажмурить глаза, чтобы ничего больше не видеть.

Только чувствовать.

— Не смей меня трогать! — еле шевелю губами онемевшими, распухшими от прилившей к ним крови, заждавшимися его, и нервно бегающим по ним языком, поэтому получается тихо и совсем с несоответствующей смыслу интонацией. Подначивающей, провоцирующей, умоляющей.

Трогай меня.

Он начинает заталкивать меня в душевую, ставит на ноги, отлепляет от себя грубо и злобно, и последним усилием мне удаётся дотянуться до него и вгрызться зубами куда-то около ключицы. Лишь бы ощутить вкус его крови напоследок, глотнуть горячего солёного яда, перебить хоть чем-нибудь воспоминание десятилетней давности, сводящее с ума и не позволяющее закончиться одной-единственной ночи, которую я проклята проживать снова и снова, от заката до рассвета.

Коньячная горечь. Вишнёвая кислинка. Паническое удушье от осознания того, что я натворила.

— Какая же ты сука! — его голос охрипший, словно все эти безумные минуты, все месяцы подводящих к апогею взаимных провокаций, все годы ожидания мы оба заходились в отчаянном беззвучном крике.

У него получается оттолкнуть меня, отшвырнуть от себя на несколько мгновений, которых хватает ровно для того, чтобы дёрнуть руку на смесителе. Поток ледяной воды обрушивается мне на голову, струится по телу жидким азотом, тщательно промораживает каждый миллиметр кожи, пока внутренности пылают и выгорают дотла от слишком долго сдерживаемого возбуждения.

И я кричу, вырывая из себя всю скопившуюся внутри боль, выпуская наружу своих демонов, давая волю настоящим желаниям. Кричу во весь голос, потому что не могу больше терпеть. Кричу, захлёбываясь собственными слезами. Кричу, в то время как с губ моих опять не срывается ни единого звука.