Лубянка, 23

Мать Артура выглядела полной противоположностью мужу, что, вероятно, скрепляло их долгий брак. (Помимо общего сына, с которым у Артура были вполне приличные отношения.) Говорю к тому, что, видимо, наш приятель умел не только хорошо работать и блестяще исполнять арию Кончака, но обладал достаточно уживчивым характером, ибо, не обладай он им, не жил бы столько лет в счастливом браке со своей красоткой Инной, которую я, можно сказать, вот этими руками кинул в его объятья и на ком он быстро женился, забыв о своей последней безответной любви. Все у них, действительно, шло хорошо, хотя сначала жили в тесноте; у Инны была не слишком молчаливая мать, да и сама она тоже не из молчуний, не говоря о необоримом пристрастии к покупке и продаже предметов одежды и обувки. Артур все это мужественно перенес, у них родился ребенок, улучшились жилищные условия… «Его пример — другим наука», могу я сказать себе, но ответить тоже чужими словами, что «нет пророка в своем отечестве»… И это хорошо.

Еще из его семьи за праздничным столом присутствовала молчаливая бабушка Артура, она уже плохо слышала, и от нее за весь вечер до нас донеслась одна лишь фраза, обращенная к внуку:

— А кто это той представительный?

Сказано было достаточно громко, и Артур так же громко объяснил ей, что «той представительный» это Эльхан, наш друг и «учитл», как мы его называем, в некоторых серьезных делах, среди которых выбор сухих вин, достойных закусок, переговоры с официантом и кое-что еще, о «чем сказать нельзя», как поется в какой-то древней шансонетке.

Как и во время предыдущего праздничного застолья у летчика Васюкова в день Первого мая, здесь не было тостов в честь главного государственного праздника, а только за Артура и его гостей. И по первому пункту я позволил себе, вымученно пошутив, что я простой человек и поэтому говорю стихами, огласить следующий тостик:

Нас влечет его натура —

Мы собрались тут не зря:

Ведь у нашего Артура

Годовщина Октября!

В честь его повсюду демон —

страций катит потный вал…

Но, пардон, известен чем он —

Не блоху ли подковал?

Ах, блоху ли, не блоху ли —

Кто все это разглядит?

Он простой ученый кули

И ужасный эрудит;

Газовщик и лирик разом,

Собутыльников кумир,

Он своим природным газом

Обогрел наш грешный мир.

Домуправ, лифтер, поповна.

Инженер, сопрано, бас —

«Наш Артур» — о нем любовно

Говорит рабочий класс.

Тут сидят сейчас мужчины —

Весь его ближайший круг —

Кто без этой годовщины,

Как без членов (то бишь рук!).

(Кстати, о слове «круг». Недавно отчим Артура перевел пьесу известного английского писателя под этим названием, и она уже идет в театре Маяковского. Что, естественно, вызывает у меня чувство зависти. Но с автором у переводчика промашка вышла — пьеса пошла под фамилией Могем, в то время как правильная транскрипция фамилии — Моэм. Сомерсет Моэм. Нет, клянусь, я не испытал никакого злорадства, просто сказал себе, что с этими англичанами (и прочими французами) надо ухо держать востро и тщательно проверять, как они произносят свои мудреные имена. Ведь из одной фамилии Голсуорси — в английском написании — такое понаделать можно! А Гюго — у кого если на самом деле, то полностью отсутствует первая буква его славной фамилии…)

Празднование у Артура проходило в лучших традициях: аперитив, легкая закуска, закуска потяжелей, горячее, хорошие вина — даже Эльхану не к чему было придраться, и мы уже благодушно отвалились от стола в ожидании чая, когда беседа стала вдруг принимать более острый оборот… Но не до драки ведь… А именно она и произошла. Или чуть не произошла — как посмотреть. Зачинщиком стал некто Федор, прихрамывающий молодой историк, знакомый Артура с незапамятных времен.

Надо прямо сказать: нашей компании — и не только нашей — было в немалой степени присуще то, что можно назвать очень редко употребляемым словом «кверулянтство». (Оно было больше в ходу у советских психиатров при диагностике нежелательных для властей явлений.) Вообще же оно означает довольно настойчивое, даже навязчивое, правдоискательство, принявшее особенно крупные размеры после недавней смерти Сталина, когда в стране наступило то, что Илья Эренбург, чуть ли не первый, назвал «оттепелью», и не только сказал, но и написал об этом повесть, за что получил по мозгам от центрального комитета партии. Тем не менее многие осмелели (вариант: поверили) и почти перестали говорить шепотом о своем не совсем полном согласии с властью, уже не так тщательно закрывали подушкой телефонные аппараты, громче рассказывали политические анекдоты, а порою вообще высказывались на всю железку. Даже в расширенном кругу: в закусочной, например, или в научной лаборатории.