Лубянка, 23

Ребровский привык уже к тому, что его порою узнают на улице или в магазине, показывают на него кивком головы, пальцем, иные здоровались, заговаривали. И сейчас, стоя здесь, в ателье, оглядывая людей, ловя их взгляды, он от нечего делать занялся приятной для себя статистикой: тут, в очереди, человек, наверное, десять… или нет, двенадцать. И не меньше четырех его безусловно узнали. Значит, одна треть. Если перенести это в масштабы города, получится, что его знают в лицо примерно сто тысяч. А по радио, по телевидению?.. А в других городах?.. Он несколько произвольно довел цифру до полумиллиона, потом увеличил до семисот тысяч — и успокоился… Очередь продвинулась на одного. Слева, где получали вещи из чистки, разговаривали повышенными голосами о каких-то неустраненных или неустранимых пятнах, и Ребровскому пришло в голову, что хорошо бы в этой мастерской повесить лозунг: «И на солнце бывают пятна». Ему понравилось собственное остроумие, он рассмеялся вслух, обвел глазами мастерскую. Хотелось, чтобы кто-нибудь понимающе ему улыбнулся, пусть одними глазами. Но все были заняты своим делом: ждали, пришивали, громко говорили, выписывали бумажки.

Он пожалел, что связался с этим пальто, хотя времени было еще много. Потом снова, в который раз, взглянул на белого цыпленка за прилавком и сказал:

— Девушка, а девушка, вручите мне пока этот номерок, я начну пришивать. А то буду потом копаться тридцать лет и три года.

Он чувствовал, что говорит капризно-избалованным тоном, играя голосом, — но что особенного? Для многих приятно даже…

— Погодите вы, не лезьте, — сказал цыпленок, — видите, люди стоят, ждут. А вам спецобслуживание, что ли?

Наивно полагать, что Ребровский не был привычен к хамству, однако оно всегда заставало его врасплох, притом невооруженным. Он бы, скорей всего, промолчал: подумаешь, в конце концов, не впервой — но слишком уж резким был контраст между его тоном признанного баловня публики и ответом цыпленка. Причем и голос-то не повысила — так, вроде отмахнулась…

Библии он не читал, но знал, что Бог остался недоволен человеком, которого сам же сотворил, и потому учинил на земле Всемирный потоп, сохранив в живых только праведника Ноя с семьей. Однако, как известно, в семье не без урода — и явился его сынок Хам во всей своей красе. И развернулся, и дал потомство. И добрался с палубы Ковчега до высоких постов, до столов в президиумах. Не говоря о магазинах, улицах, домах и квартирах. В период особого увлечения литературой Ребровский даже достал запрещенного писателя Мережковского и, кроме трилогии «Христос и антихрист», прочитал «Грядущего Хама», написанного еще в начале двадцатого века. Там просто пророческие слова насчет трехликого Хама в России, особенно о третьем его лике, самом страшном из всех, — о Хамстве будущего, которое придет снизу в виду бесчинства, разбоя, то есть того, что называется теперь беспределом. А первые два лика Хамства: нынешнее (для автора) — это далеко не симпатичная физиономия тогдашнего казенного самодержавия и прошлое — лицо православия, воздающего кесарю не кесарево, но Богово…

— Я же хотел просто ускорить всю эту штуковину, — сказал Ребровский чуть дрожащим от негодования голосом. — Чего зря торчать?

— Как все, так и вы, — произнес кто-то из очереди. — Не мешайте работать.

«Не мешайте!..» Откуда это подобострастное почтение к деятельности людей, от которых зависит распределение хотя бы самых мизерных жизненных благ? Что-то он не помнит, чтобы когда-либо это самое говорили про актера, художника, писателя, наконец… «Не мешайте!..» Он сказал:

— Я не мешаю, по-моему. Наоборот, хочу, чтобы побыстрей. Ведь вы…

— Ох, да перестаньте долдонить! — крикнула с другого края прилавка женщина в белом халате.

Этого Ребровский уже не вынес.

— Тогда дайте жалобную книгу, — сказал он. — Я молча запишу туда все, что нужно.

Никто не ответил.

— Вы слышите? — повторил он.

Еще с раннего детства запомнилось это Ребровскому. Оно было всегда для него самым страшным: наказание отлучением от людей; никто с тобой не говорит — ни отец, ни мать, ни тетка, никто не слушает, никому ты не нужен. Все смотрят сквозь тебя… Беспомощность. Невыносимая беспомощность… И униженность…

— Нет, вы мне дадите книгу! — закричал Ребровский. — Обязаны!

Никто опять не ответил.

— Слышите? — крикнул он и сам удивился: до чего громкий голос. И красивого тембра.

И снова никакого ответа.

— Книгу! Книгу!

— Не орите!

— Буду орать! — Он помолчал и, отчаянно стукнув по прилавку, добавил: — И стучать!

— Хулиганите, гражданин, — сказал кто-то из очереди. — Милицию надо позвать.

— Работать мешаете, — сказал цыпленок. — Я вам все, как человеку, объяснила. Подойдет очередь, получите.

— Дайте книгу! — сорвавшимся, совсем не актерским голосом закричал Ребровский. — Я требую!

И снова застучал по прилавку.

— Вывести его, — сказали в очереди. — Псих ненормальный.

— Не псих, — вдруг жалобно произнес Ребровский. — А хочу, чтобы лучше было… Можем мы хоть чего-нибудь… Чтобы лучше?..

— Пьяный, наверно, — сказала служащая с другого конца прилавка. — Лучше захотел.