Лубянка, 23

Словом, всемирный фестиваль дружбы это вам не свинячья петрушка, не пустяковина какая-нибудь, а сложнейшее политическое действо, смертельная борьба идеологий. Видно, неспроста я никогда не любил всякие массовые мероприятия — будь то пионерские сборы, митинги, пребывание в армии, на войне… Правда, грешен: ходил в детстве на демонстрации, орал вместе со всеми «ура», слушал, как взрослые с напором поют: «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это…» (не вполне отчетливо представляя, за что они ее так любят); покупал сладких петушков на палочке, надувные шарики «уйди-уйди», а потом усталый, но довольный возвращался домой, брал с полки Дюма, Буссенара, Кервуда, или из-под шкафа спрятанные там записки венеролога «За закрытой дверью», и с облегчением садился на зеленый плюшевый диван, чтобы в одиночестве — пока не войдет бабушка или брат — насладиться чтением.

Парочку раз во время нынешнего фестиваля я, все же, вышел на улицу: поговорил с каким-то юным венесуэльцем по фамилии не то Гусман, не то Гутман на присущем нам обоим английском, поглядел на них на всех, болезненно завидуя их естественности и раскованности, и поспешил домой — но уже не к Дюма и даже не к венерологу с его «записками», а к рюмке. Кстати, о венерологе. Тут наши пропагандисты были, увы, отчасти правы: нас заражали! Только не с помощью сувениров, а старым дедовским способом. (Каким в начале прошлого века заразило моего непутевого деда некое «заблудшее, но милое созданье».) Впрочем, и наши наверняка в накладе не остались: отвечали тем же…

Сразу же после приезда из Плеса я узнал, что Алик приобрел щенка у Георгия Георгиевича, дал ему имя, как и хотел, — Каплин и не нарадуется на него — такого всего черно-пегого, с белой звездочкой на лбу, с темным пятном на спине, напоминающим по форме африканский материк, с длиннющими шелковыми ушами и коротким хвостиком с задорным завитком. И глаза у него карие, а нос черный.

— Лапы в комке? — сурово спросил я.

— А в чем же еще? — ответил Алик с некоторой обидой и продолжил скороговоркой, как хорошо затверженный урок: — Мыть нужно два раза в месяц, чесать ежедневно. Сырое мясо как можно чаще. Упражнения начинать с шести месяцев, сейчас ему нет четырех. В пищу добавлять серу, минеральные соли, поливитамины, рыбий жир… Специальные книжки я уже достал… И он такой маленький, а уже многое понимает: сидеть, лежать, гулять… Сейчас изучаем «рядом»… На очереди — «служи».

— Не надо ему служить, — попросил я. — Достаточно того, что мы служим…

Разговор происходил в крошечной комнате Алика на Никитском бульваре и был прерван не по нашей с ним вине: на полу мы увидели небольшую лужу, рядом — еще одну, и Алик бросился к соседке за тряпкой, потому что свои все были постираны и еще не высохли. Но мужественная улыбка продолжала держаться на его губах.

Улыбка стала таять и больше уже не появлялась, когда Алик снова пошел в свою поликлинику, где вынужден был работать в полторы смены — чтобы хватало денег на поливитамины и серу для Каплина и на кое-что для себя. Частной практикой он, можно сказать, не занимался: не хотел связываться с властями — только если уж очень просили друзья, или друзья друзей, мог поставить пломбу или выдернуть зуб (причем почти без боли). Для друзей — на случай, если заходили без договоренности, он, по старой памяти, оставлял ключ от комнаты в пальто на вешалке в коридоре. Теперь же на дверях комнаты регулярно появлялась записка, на которой была нарисована условная собачья голова, а под ней вопрос: «Ты не забыл погулять с собакой?»

Однако многие, все равно, забывали, иные же стали даже реже заходить. Или зубы у них поздоровели?

Шутки шутками, но с собакой Алику было нелегко. И ей с ним тоже: дома он отсутствовал по полсуток, и с бедным Каплином никто не гулял, не беседовал, никто его не кормил, не добавлял в пищу рыбий жир, а в душу — уверенность в завтрашнем дне. Мать Алика, она жила по другую сторону перегородки, в большей половине комнаты, была вообще слабого здоровья, а с возрастом и после смерти мужа у нее появилась странная неприязнь к сыну, которую я бы назвал патологической, если бы взял на себя смелость ставить диагнозы. С Аликом она почти не общалась…

Я забыл упомянуть, что свое решение об уходе из школы принимал не один. Я вообще никогда не был чересчур смелым и самостоятельным в своих поступках и не считал зазорным советоваться. Главным образом с друзьями. Таким остаюсь и сейчас. Хотя если припомнить какие-то наиболее сложные перипетии в жизни — бросок из десятого класса московской школы в далекий Тобольск; поступление в ленинградскую военную академию; женитьбу без любви и разрыв без особой на то нужды… Что еще? Обращение в полицию города Глазго с просьбой о политическом убежище (которое чуть было не состоялось в 1978 году)… Все перечисленные действия я совершал (или не совершал) только по собственному разумению.