Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки

Начальник мастерской, технорук, плановик и я были обязаны иногда приходить в конце второй и в третью смену для контроля хода производства, оставленного на попечение одних мастеров. И вот, как-то в декабре, я зашел около десяти вечера в станочный цех и увидел следующую картину: контролер Щерба сидел около своего станка и ужинал: в одной руке у него — маленькая ложечка, в другой — яйцо, на коленях — белый хлеб, кусочек сала. По тем временам — лукулловский пир. Никто из наладивших и ведущих производство даже не мечтал о такой пище… Моим ребятам от вольных могло перепасть несколько картофелин и немного черного хлеба. Такие роскошные дары Щерба мог получить лишь вымогательством в награду за стукаческие способности. Я понял все с первого взгляда. Но, по лагерной этике, с ходу придраться нельзя, да, вроде, и не к чему — каждый промышляет, как может. Подхожу, останавливаюсь, смотрю на него, думаю. Он вскакивает, начинает лебезить. Я делаю шаг к ящику, где складывается принятая им продукция, беру в руки операционную скобу и начинаю делать промеры всех собранных там деталей. Обнаруживаю, что ни на одной детали он не поставил клейма и пропустил несколько бракованных. Это уже серьезное упущение. Он-в моих руках. Подзываю контрольного мастера смены и предлагаю ему зафиксировать обнаруженные нарушения. После этого с лагерной бранью набрасываюсь на Щербу, напирая на недопустимое отношение к делу, на ответственность за производство в военное время. Затем начинаю громить его взяточничество. Говорю ему, что он обирает кого-то из вольнонаемных, и я потребую от них объяснения, потому что мне совершенно ясно, как он шантажирует людей своим осведомительством; теперь же он сам себя разоблачил и для третьего отдела годен только как использованный презерватив…

К тому времени из бесед со старыми лагерниками я усвоил, что раз настал момент публичной схватки со стукачом, то разоблачать его следует открыто и безбоязненно. При этом вред, который он все же может принести, будет минимальным; качество и уровень обличения могут его вообще устранить. Положение это неоднократно с успехом было проверено многими заключенными, хотя таит в себе два противоречия. Во-первых, когда дают очную ставку, то всегда спрашивают, в каких отношениях находятся стороны. Если даже кто-либо один заявляет, что они враждебны друг другу, то юридически ставка тем самым обесценивается и не принимается в расчет. Но со стукачами, как правило, следователи не сталкивают лицом к лицу, и тем самым нет возможности объяснить, что доносчик до этого просто находился с тобой во враждебных отношениях. Во-вторых, в подавляющем большинстве случаев стукачу в лагерях не удается скрыть свою секретную службу. Стукачей заключенные знают, и ругань с одним из них на глазах у всех ничего нового не прибавляет. Но психологически эффект публичного разоблачения важен, так как у чекистов, использующих данного осведомителя, остается ощущение грязи, провала и неумелости, как будто они притронулись к метле, вывалявшейся до этого в отхожем месте.

На следующее утро я передал написанный мастером рапорт о происшествии, и Щерба получил в приказе строгий выговор с предупреждением.

В январе объявили несколько субботников, вызванных морозами, пургой и продолжающимся падежом зэков. Даже в мастерской дважды снимали смены и гнали их на лесную биржу пилить дрова для железной дороги. Пять кузнецов, привыкших к работе у огня, заболели воспалением легких и умерли. В смене, оставшейся в мастерской, находился Щерба. Обстановка была напряженная, задание было увеличено. Контрольный мастер, которому я приказал не спускать глаз с Щербы, засек его на новом, вернее, очередном серьезном упущении. На основании рапорта Щерба был списан из мастерской, но не на общие работы, как я настаивал, а в бригаду углежогов, изготавливающих уголь для кузницы.

Работа углежога гораздо легче, а главное, выполнимей лесоповала, но несравненно труднее, чем обязанности контролера — без всякой физической нагрузки, в теплом цехе. Углежоги жили в том же бараке, что и рабочие мехмастерской. Примерно через месяц близкие мне ребята не преминули рассказать, что Щерба «доплывает» — сидит и грызет часами давно уже объеденные лошадиные кости[15] и просит передать мне, что умоляет взять его обратно…

Одна из дорог с лагпункта в мастерскую проходила мимо поляны, где работали углежоги. И от, однажды, в феврале, я столкнулся, когда проходил мимо, с доходягой, которого сразу даже не узнал.

— Димитрий Михайлович, простите меня. Возьмите снова в мастерскую.

Смысл моего ответа сводился к следующему: