Лубянская империя НКВД. 1937–1939

Водворившись на Лубянке, Ежов стал постепенно заменять руководящий ягодинский аппарат. По работе в Комиссии партийного контроля он знал моего отца, дальнейшую судьбу которого это и решило. Впервые узнав о своем назначении в органы, отец сказал жене: «Это мой конец». Отец никогда не был чекистом и вряд ли по своей натуре он был создан для этого. Он даже к партработе не стремился. Я помню, как отец в Форосе говорил жене, что если его переизберут в партконтроль, то это, конечно, будет большая честь, но что лично он предпочел бы самостоятельную хозяйственную работу.

Насколько мне известно, служа в НКВД, отец не занимался деятельностью, связанной с планированием и организацией арестов. Когда он был замнаркома, в его ведении находился также «архипелаг ГУЛАГ». Из разговоров взрослых я помню, что отец как-то обратился к Ежову, сказав, что он хочет поехать с инспекцией «исправительно-трудовых» лагерей. Тот ответил: «Тебе там нечего делать».

Отец не ошибся, предрекая свой конец, но истины ради нужно уточнить, что если бы нового назначения не последовало, этот конец мог бы наступить даже раньше. Во всяком случае, из общего состава Комиссии партийного контроля в 61 человек было репрессировано 29.

В частности, избежал ареста Рубинштейн. Правда, в дальнейшем он избрал научную карьеру, став доктором экономических наук. Его фамилия всплыла в 1956 г., когда Рубинштейн в составе группы из трех человек был направлен в США наблюдателем за ходом президентских выборов. Раньше наша пресса создавала впечатление, что на выборах в Америке процветает мошенничество, приводящее к фальсификации результатов в угоду монополиям. С момента возвращения наблюдателей подобную грубую пропаганду будто ножом отрезало, хотя основной вывод был оставлен незыблемым: президенты — это не демократически избранные лидеры народа, а ставленники капитала.

…Вспоминаю завтрак на даче в Томилино. Сопровождая свои слова загадочной полуулыбкой, отец обращается к жене:

— А Рубинштейна-то у нас не пропустили…

Как я понял, этот экономист попросился (а может, дал согласие Ежову?) на Лубянку, но переход не состоялся. «Судьба Евгения хранила…» Вот уж повезло так повезло, иначе не избежать бы Модесту Рубинштейну участи коллег по команде Ежова.

После небольшого «уклона» возвращаемся на «генеральную линию» — в НКВД. Новоиспеченный нарком остается секретарем ЦК и председателем КПК, но в этой Комиссии практическое руководство осталось за Шкиря-товым, и Матвей Федорович, можно сказать, в поте лица помогал Николаю Ивановичу разворачивать всеохватный террор против партийной массы. Как водится, Ежов замыслил сменить, конечно, не сразу, все руководство наркомата, заселив опустевшие кабинеты отчасти «своими» людьми, известными ему по предыдущей совместной работе. Одним из первых оказался отец. Дадим ему слово. Цитирую показания.

«Дело происходило следующим образом. После назначения Ежова народным комиссаром внутренних дел Союза ССР, в октябре 1936 г. он вызвал меня к себе и предложил перейти на оперативную работу в НКВД.

…я категорически отказался, заявив, что по своему складу не подхожу для оперативной работы и могу быть использован только на хозяйственной работе, поскольку располагаю соответствующим опытом».

Спустя некоторое время:

«Вызвав меня вторично, Ежов предложил перейти в Наркомвнудел на хозяйственную работу, заявив, что вопрос уже предрешен и что на днях я получу выписку из постановления ЦК ВКП(б) о своем назначении начальником Административно-хозяйственного управления НКВД СССР. Действительно, в октябре 1936 года я был назначен на эту работу». Таким образом отец, ранее никакого касательства к «органам» не имевший, в одночасье стал чекистом руководящего уровня, сменив на посту начальника АХУ верного яго-динца Островского.

Иосиф Маркович Островский был личностью не только, по-видимому, колоритной, но и весьма могущественной. Последнее вытекает из объема работ АХУ, который выходил далеко за рамки чисто ведомственных потребностей Лубянки. Я, например, вспоминаю рассказ отца, что его управление занималось ремонтом Большого театра. Отец при этом не без гордости поведал, как он преодолел сопротивление оппонентов, которые не хотели (или не рекомендовали) браться за эту работу, поскольку здание Большого якобы не представляет собой архитектурной ценности.