Лубянская ласточка

– Смотри, и сам все поймешь, потом поймешь. Смотри. Словно из глубины подводного царства Невы медленно поднималась ввысь часть ночного города с трамвайными рельсами, фонарями и блестящей от политого асфальта мостовой. Сквозь ажурные перила просвечивал молочный свет неба. Замерла и встала гигантская площадь. Люди закричали «Ура!», захлопали, засвистели.

– Но многие ведь уехали раньше. Зачем было приезжать?

– Сейчас увидишь. – Борис потащил недоумевающего барона к машине.

Они помчались вслед за другими, а сзади сигналили те, кто спешил обогнать и их, и всех остальных. Из года в год в белые ночи повторяется единственный в своем роде марафон – когда чуть ли не весь город собирается у берегов Невы, чтобы стать свидетелями этого замечательного действа. Когда они подъезжали к Кировскому мосту, развод уже начался.

– Понимаешь, разводят мосты в строго определенном порядке и точно по времени. И ленинградцы, не желая упустить ничего, к каждому торопятся попасть вовремя. Ты впервые смотришь на это чудо, так что должен увидеть и прелюдию. Ну а теперь – вперед!

И они помчались наперегонки с мостами:

Дворцовый,

Кировский,

Литейный,

Большой Охтинский.

Возле моста Александра Невского остановились полюбоваться на алый рассвет.

Борис не удержался, прочитал:

– «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…»

– Что ты сказал? – не понял барон. Обычно они разговаривали по-французски.

– Это Пушкин. Я попробую перевести, но это стихи. Смысл останется, а волшебство – пропадет. Учи русский, мсье де Вольтен.

– А зачем?

– Действительно, – улыбнулся Борис. – Хотя знаешь, в ЮНЕСКО я слышал такой анекдот: если вы оптимист – учите русский; если вы пессимист – учите китайский. Поехали встречать рассвет на Стрелку.

Хотя учить русский барону, наверное, было бы совсем нелишне… Еще в Париже Петров задумывался: а что будет с де Вольтеном дальше? Задумывался ли сам Аристократ о том, как может круто и неожиданно измениться его жизнь? Понимал ли до конца, каковы могут быть последствия его решения сотрудничать с КГБ или, как он это называл, выполнения «Великой миссии»? Волей случая и собственного выбора французский полковник стал агентом государства, не связанного с Францией военно-политическим договором. А стало быть, если и не противника, то, во всяком случае, и не союзника. Да и разведчиков союзнических стран ни одна сторона не жаловала в случае их провала. Достаточно вспомнить судьбы израильских агентов в США, которых ни в коей мере не щадила американская Фемида. А уж о самих израильтянах и говорить нечего: они во время войны с арабами пустили ко дну американское разведывательное судно у берегов Израиля со всей командой, справедливо подозревая его в шпионской миссии. Благородные мотивы предательства француза – офицера НАТО – в случае разоблачения вряд ли растрогают судей. Де Вольтен будет отвержен обществом, друзьями, а может быть, и собственной семьей. Аристократ ходил по лезвию бритвы. Не имея профессиональной подготовки, обучаемый «в боевых условиях», в принципе не имеющий склонности к «Большой игре», как назвал шпионаж основатель ЦРУ Алан Даллес, барон может не выдержать колоссальных перегрузок. И как человек военный, человек чести, он снова примет самостоятельное решение. Какое? Об этом Борису думать не хотелось…

На Невском проспекте барон обратил внимание на надпись, сделанную черной краской, явно старую, никак не гармонирующую со свежеоштукатуренным домом.

– Неужели нельзя написать аккуратнее или табличку прикрепить? – недоумевал барон. Он уже полюбил Ленинград и переживал за каждую мелочь, недостойную прекрасного города.

– Знаешь, что здесь написано? «Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле». И сохранена как память о блокаде. На город было выпущено сто пятьдесят тысяч снарядов, сброшено более четырех тысяч фугасок и ста тысяч зажигательных бомб. Люди погибали и умирали от голода, но работали заводы, в филармонии играли Бетховена. И город выстоял.

– Я хочу знать больше об этой героической трагедии. – Барон вспомнил, что рассказывала ему о блокаде Натали.

– Хорошо. Поедем на Пискаревский мемориал.

Де Вольтен был потрясен. Ни один мемориал в мире не производил, да и не мог произвести такого неизгладимого впечатления. До конца жизни не забудет он пересохшего серого кусочка, хранящегося, словно алмаз из короны императора, за стеклом: блокадная пайка суррогатного хлеба: 250 граммов в день для рабочих, сутками не выходящих с завода, 125 – для служащих, иждивенцев и детей. Чтобы выжить, люди варили кожаные ремни, ели кашу из опилок, просеивали землю и вытапливали из нее сгоревший на складах сахар…