Луч

I

Останавливаясь на каждом полустанке и разъезде, поезд подошел, наконец, к станции Сапы, узлу трех железных дорог. Радусский, перезнакомившийся в пути со всеми соседями по «некурящему» вагону третьего класса, на всякой остановке выбегал в буфет, хотя торговали на станциях главным образом пивом да колбасами, поразительно похожими на шлеи с гужами, которые, primo[1], неделями дубили в морской воде, и, secundo[2], месяцами сушили на тропическом солнце. Он покупал что придется, впрочем, не для себя, а для своих спутников: для детей и дамы в поношенном салопе, для пожилого господина неопределенных занятий в бараньем полушубке, для двух мужиков, направлявшихся в город по судебному делу, кухарки, везшей огромную корзину с рыбой, и даже для еврея, который был, пожалуй, раза в три старше прусской конституции и все время спал, а просыпаясь на минуту, кряхтел и совсем не по — светски терся своей сгорбленной спиной о поручень.

Главным собеседником Радусского был господин в полушубке. Всякий раз, когда подъезжали к какой-нибудь станции, он сообщал ее название и, показывая в окно пальцем, — ноготь на этом пальце был устрашающе длинным и грязным, — во всеуслышание перечислял деревни и поместья, расположенные поблизости, фамилии начальников станций, помощников, старших и младших телеграфистов и даже буфетчиков. Все это он проделывал на редкость добросовестно, словно тем самым хотел вознаградить попутчика за доставляемые в вагон пиво, бутерброды etc.[3] и запасом своих знаний возместить расходы на добавочные лакомства, которые Радусский покупал от себя. Радусский слушал его очень внимательно, но расспрашивал главным образом о местности между Сапами и Лжавцем. Он тихо повторял за господином в полушубке названия четырех маленьких станций и при этом всякий раз как-то странно отворачивал голову и смотрел в потолок. Прочие пассажиры старались не отставать от словоохотливого господина и сообщали новые подробности и о самих станциях и об их окрестностях.

Тем временем вагон, минуя стрелку, резко качнулся и, прежде чем у пассажиров успело исчезнуть с лиц стереотипное выражение испуга — мол, не крушение ли! — медленно подошел к перрону. С неизменным грохотом отворилась дверь. Показался кондуктор, хилое существо с жидкой черной бородкой и длинной шеей. Ссутулившись под тяжестью не по росту большой шинели, бедняга так стремительно зашагал по вагону, точно силился вырваться из своего одеяния и убежать на край света. По пути он, для пущей важности произнося слова в нос, оповестил о пересадке пассажиров, едущих на Лжавец.

— Ну — с, уважаемые господа, — весело воскликнул Радусский, — мне на Лжавец! Счастливого пути…

Он живо подхватил свой кожаный саквояжик, раскланялся с попутчиками, соскочил на перрон и утонул в густой толпе. Поезда подходили и отходили, почти ни на миг не умолкали свистки, звонки, стук колес, людской гомон. По перрону сновал народ самого разнообразного звания: от мужиков в желтых кожухах и евреев в засаленных халатах и грубых башмаках до изящных джентльменов в щегольских пальто с бобровыми воротниками и бобровых тапках. Двери залов второго и третьего класса непрерывно поглощали и извергали два людских потока. Трудно было перейти перрон в такой толчее. Радусскнй, держа в руке свой маленький саквояж, отдался движению толпы, которая то затягивала его внутрь, то выталкивала наружу. Блаженное чувство счастья, словно пенящееся вино в хрустальной чаше, переполняло его сердце, расслабляло руки и ноги. Увлекаемый толпой, он то и дело касался кого-нибудь, и кто бы ни был его сосед, это прикосновение было приятно Радусскому; он прислушивался к его речи, устремлял на него свой затуманенный волнением, но жадный и пытливый взор. Обратись сейчас к нему любой из этих людей, богатый или бедный, оборвыш или щеголь, порядочный или негодяй, и скажи: «Пан Ян Радусский, выручите меня в нужде, дайте сотню или тысячу рублей», — он сделал бы это немедленно. Но никто не обращал на него внимания, разве только те, к кому он слишком близко наклонялся.

— Ни одной родной души, ни одного дружеского взгляда… — шептал он.

Иногда из-за голов мелькал чей-то силуэт, чей-то знакомый, страшно знакомый профиль, и сердце сжималось от смешной боли, тревоги и стыда. Присмотревшись, он видел, что обознался: это был не тот человек. С тем он часто виделся, хорошо его знал и совсем недавно много выстрадал из-за него, но это случилось за две тысячи верст от станции Сапы. Теперь все это было уже далеко, бесконечно далеко… Порой перед глазами проплывало лицо, которое он несомненно видел в этих краях, в детстве или в ранней юности, но настолько потускневшее в памяти за долгие годы, настолько постаревшее и изменившееся, что теперь оно маячило перед глазами, подобно странному миражу, тревожило память, подобно докучливой химере, ускользающей из объятий мысли.