Луч тени

— Вот вам рукописи на рецензию, — сказал ему издатель. Они были сложены аккуратной стопкой, одна на другой.

— Это произведения неизвестных авторов, — продолжал издатель. — Думаю, вам не составит труда разобраться в них. Те, что вас заинтересуют, возьмете с собой.

Рецензент прошел в комнату, заваленную книгами. Книги лежали на столе, стояли на полках, громоздились вдоль стен, пылились на батарее, валялись на подоконнике.

Положив рукописи на стол, он сел, разместил перед собой ручку, резинку и стопку белой бумаги для письма. Затем вытащил рукопись из папки красного цвета. Заправил выбившиеся листы и стал читать.

Мол на озере, затем комната, в ней он и она, описание обстановки, любовь, вид на гостиницу с высоты птичьего полета (влияние аэрофотосъемок), крохотная гостиница на берегу огромного озера, снова комната, «она неожиданно опустила глаза и сказала ему», еще несколько образов, зеркальная поверхность воды, затем нескончаемая дорога, по которой он добирается до соседней деревушки.

Остальные главы он читал по диагонали. Действие развертывалось все в той же гостинице. В середине романа любовный дуэт превращался в лирическое трио, и в конце появлялась новая супружеская чета. Расположение глав напоминало геометрические конструкции, некоторые диалоги повторялись, ассоциируясь с определенными образами: магнолией, врывающейся в окна, озерной далью и т. п.

«Ошибка, — написал рецензент, — почти как всегда результат неправильно поставленной цели. Здесь автор старался показать действие эротического механизма через механизм дискурсивный, и наоборот». Затем он зачеркнул слово «цели» и заменил его словом «модели».

Посмотрел в окно, затем перечитал фразу и зачеркнул ее. «История, — написал он, — не представляет интереса — обычный треугольник». Но это была неправда: история была интересной. Что может быть интересней самой обыкновенной истории? Тогда он взялся снова за перо: «Действие развивается вяло: это нечто среднее между фильмами Дрейера и каталогизацией предметов в духе Роб-Грийе».

Во сне ей являлись двухфаллосные мужчины, и всякий раз она затруднялась в выборе. Психоаналитик объяснил ей, что сверхъестественная потенция в этом случае является компенсацией за холодность мужа, а затруднение в выборе предвещает не только длительность удовольствия, но и угрызения совести за греховные помыслы. Читатель, во всяком случае, догадывался, что дело не кончится мистическими видениями, и действительно, на странице 83 героиня уединялась в тенистой аллее с каким-то коллегой по службе, а на 105-й — наставляла мужу рога.

Теперь ей снилось, что за ней гонится волк, что, по словам психоаналитика, означало воздаяние за вину. Диалоги с врачом вторгались в действие и нарушали ткань повествования; врывались в описания сцены в поезде, любовного свидания в роще, пикника на винограднике.

Писательница вела рассказ от первого лица. В книге не было никакой развязки, но, может быть, сама книга и была развязкой. Повествование отличалось покаянным тоном. Это было нечто вроде исповеди.

Роман назывался «Отдел кадров» и был построен следующим образом. Каждая глава посвящалась одному из «внесенных в картотеку чиновников» и начиналась его биографией (место и время рождения, семейное положение, место жительства, звание, отметки о повышении). Затем следовала повествовательная часть — взгляд автора на своего героя, как бы опровергавший бюрократическую характеристику. «Внесенный в картотеку чиновник, — говорилось в предисловии, — снова обретает человеческий облик».

«Человеком безвольным и лишенным каких-либо интересов» считался, например, юноша, имевший склонность к литературе и зачастую запиравшийся в туалете с книгой стихов в кармане. Напротив, «мрак частной жизни» инспектора по кадрам озарялся фонарями бульвара на окраине города, где собирались сексуальные маньяки.

Но автор слишком часто брал не ту ноту. Скорей всего он описывал своих сотрудников, наделяя их смешными фамилиями.

«К сожалению, — написал он, — предпочтение отдают чаще биографиям, написанным по общепринятым меркам».