Луч

— Собрание старинных книг, сударь, — горячился старый книгоед, оживленно жестикулируя, — это не книжная лавка и не книжный склад, это живой организм с понятным для нас языком. Каждая из этих книг имеет свою историю, и для того, кто часто на нее смотрит и думает о ней, она полна неизъяснимого очарования и пробуждает чувство уважения к себе. Подумайте, чего только здесь нет: домыслы, поиски, взлеты вдохновения, видения, грезы, поэтическое волнение, назидания, споры, проклятия и благословения… А теперь это кладбище. Кого взволнует сейчас пламенная сатира Джордано Бруно «Il Candelaio»[23], написанная в год тысяча пятьсот восемьдесят второй от рождества Христова, а ведь она была факелом, который он бросил на свой собственный костер! Все миновало, и нам остается лишь размышлять о бренности всего земного, подобно тому как Гамлет размышлял над черепом шута: «Бедный Иорик!.. Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное веселье, охватывавшее всех за столом? Ничего в запасе, чтобы позубоскалить над собственной беззубостью?..» Есть у меня, например, две занятные книжицы Томмазо Кампанеллы, я не продал бы их ни за что на свете. Одна называется «Civitas solis»[24] издана она в Утрехте в тысяча шестьсот сорок третьем году. Другая — «Apologia pro Galileo»[25] — была издана во Франкфурте в тысяча шестьсот двадцать втором году. Эту книгу неистовый монах писал в перерыве между пытками. А пытали его жестоко, по тридцать пять часов подряд, причиняя тяжкие увечья. Лопались сосуды и жилы, кровь из ран философа лилась ручьем. Его скрутили веревками, которые впились ему в самые кости. Его подвесили на связанных руках над заостренным колом и вогнали этот кол в его тело и выпустили из него десять фунтов крови. Для меня, — говорил букинист, держа в руках «Civitas solis», — для меня эта книга, как меч, сломанный в бою, окровавленный до самой рукояти. Я не продал бы ее ни за какие деньги, ни за какие деньги!

— Где же вы ее купили?

— Где? Здесь, в Лжавце, у одного еврея, который за три рубля набрал целый воз — вы слышите? — целый воз таких книг во время распродажи имущества одного каноника, умершего где‑то в провинции… Нет, вы скажите, для кого Кампанелла писал свой «Civitas solis»? Для кого? — кричал старик, подступая к Радусскому. — Безумец! Повиснуть над колом, потерять десять фунтов крови ради того… Нет, скажите, ради чего, ради чего? Ради икса, который черт знает когда еще придет, который его и не поймет‑то как следует. Нет, уважаемый, защищать Галилея, стоять на своем и ради удовольствия думать по — своему, согласиться, чтобы тебе разрывали жилы, это, знаете…

Радусский сидел на табурете около витрины, откладывал книгу за книгой и усмехался в усы. Наконец он поднял глаза на расходившегося старика и вопросительно посмотрел на него. Одна из створок последнего шкафа никак не открывалась, и букинист отправился искать ключи. Шаркая туфлями, он прошел в другую комнату с блестящим полом, который на несколько сантиметров был выше, чем в зале; подойдя к стене, сплошь заставленной полками, он исчез среди массивных томов, словно, обратившись вдруг в книжную пыль, спрятался в первом попавшемся ящике.

Радусский осмотрелся. Из угла в тишине, наступившей с уходом хозяина, раздалось мерное тиканье огромных напольных часов. Этот звук подействовал на Радусского удивительным образом. Теперь он понимал, что хотел выразить старый букинист своей невнятной, хоть и шумной речью, потому что сам испытал гнетущее, неприятное чувство, слушая мерный безостановочный шаг неутомимого времени в этом хранилище древних книг. Радусский положил на колени толстый том in folio[26] и стал его листать. Печать была польская. Его глаза остановились на одной из страниц, и книга захватила его. Букинист вернулся со шкатулкой, наполненной связками ключей, и стал отпирать непослушную дверцу. Он громко говорил, обращаясь к посетителю, но безуспешно. Так прошел примерно час. Вдруг Радусский встал и сказал:

— Продайте мне эту книгу!

— «Жития отцов» святого Иеронима?[27] Гм… ну, что ж. Хотя жалко… Это для того больного?

— Сколько она стоит?

Букинист стал рыться в своих списках, отмечая что‑то на разных карточках, и наконец пробормотал, пожевав губами:

— «Жития»… За это денег не берут. Читайте их своему больному. Пусть они вам послужат.

— Я возьму книгу только за деньги.

— А я не дам эту книгу за деньги!

— Нет так нет.

— Кладите сюда десять грошей и берите Иерони ма! — закричал старик так отчаянно, словно с него сдирали кожу.

Радусский протянул ему руку, отрекомендовался, что, впрочем, старика нисколько не заинтересовало, положил на стеклянный шкафчик десять грошей и удалился, унося с собой книгу.

— Обращайтесь с нею осторожно! Это ведь семнадцатое столетие! — крикнул вслед ему букинист.