Лучи смерти

– Как пропали? А сам аппарат? Можно изучить его и разгадать принцип действия.

– Аппарат разрушен.

– Кто это сделал, какой идиот?!

– Петербургское охранное отделение вело дознание смерти Филиппова и перевезло оборудование к себе на Мойку. Разобрать сумели, а собрать обратно уже не получилось.

Хвольсон хотел сказать что-то резкое, но передумал. Вместо этого он уточнил:

– Но куда делись записи?

– Никто не знает. Часть бумаг на Мойке, но они не представляют особой ценности. Самые главные работы исчезли.

– Кто же их забрал?

– Это, Орест Данилович, мы и пытаемся выяснить. Какого вы мнения о ближайших помощниках Филиппова? Я имею в виду Разуваева и Большакова.

– Разуваев – человек серьезный. Если у кого и спрашивать о принципах действия аппарата Филиппова, то у него. А Большаков просто милый юноша. Он чем-то нравился Михаилу Михайловичу. Знаете, к пятидесяти годам тянет завести ученика, оруженосца. Который смотрит тебе в рот и говорит всем, что ты гений.

– А Финн-Енотаевский?

– Я не люблю его, он какой-то… мутный.

– Яков Грилюк?

– Видел один раз, и мне хватило.

– Что он за человек?

– Опасный тип. Не знаю, зачем Миша приблизил его. Даже внешне отвратителен. Супруга очень пугалась, когда Грилюк приходил в дом. Он же харкает кровью! Лечиться не хочет. А в доме дети, долго ли подцепить заразу? Странно все это…

– Орест Данилович, последний вопрос, и мы уйдем. Скажите, Филиппов действительно был гений?

Хвольсон задумался. Думал он долго, по лицу ходили тени. Потом сказал:

– Да. В том смысле, который вы, господин Лыков, вложили в это слово.

– А какой, по-вашему, я вложил смысл?

– Вас как полицейского интересует, мог ли Филиппов открыть новый, крайне опасный и разрушительный вид оружия. Так ведь?

– Так.

– Вот я и говорю в этом смысле: мог. Он был серьезный ученый, а не популяризатор, как некоторые думают о нем из-за журнала. И он верил в свое изобретение, а опыты подтверждали его правоту. Закончив последние эксперименты, Михаил Михайлович собирался ехать во Францию к самому Бертло. А тот – выдающийся специалист по взрывчатым веществам. Они состояли в переписке, и Бертло очень ждал результатов петербургского эксперимента. И потом, я же видел осколки камня своими глазами! Так что, господа, дело плохо. Михаил Михайлович Филиппов изобрел что-то вполне страшное. А если бумаги его пропали, то все еще хуже.

– Что же вы молчали, профессор?

Хвольсон вспыхнул:

– О чем?

– О том, что человек, враждебный правящему строю, изобретает такое!

– Укоряете, что я не стал доносить на товарища? – вне себя от гнева крикнул профессор и вскочил: – Да пошел вон, полицейская шкура!

– Пусть я шкура, – согласился коллежский советник, – но сейчас что-то вполне страшное в руках либо германцев, либо революционеров. Вы кого выбираете?

– Никого я не выбираю. А вам лучше надо было делать свою работу. Филиппов ничего не скрывал. Он сам мне говорил, что охранка следит за каждым его шагом. И что, прошляпили?

Лыков почти выбежал из комнаты, Олтаржевский едва поспевал за ним. На улице сыщик еще долго не мог успокоиться. Обозвали шкурой, а он даже в морду за это не дал. И ведь ученый прав: почему охранное отделение допустило? Почему доктора не арестовали своевременно, если держали под наблюдением?

– Мариан Ольгердович, – обратился он к поручику, когда немного успокоился. – В Ригу вы поедете во вторую очередь. Сначала ступайте в Териоки и найдите то место, которое описывал Хвольсон. Помните?

– Сто – сто пятьдесят саженей от дачи, где жил Филиппов, вниз по течению, на правом берегу, у изгиба реки.

– Правильно. Дача Беляева. Наденьте партикулярное платье. И вообще, пока ведется дознание, ходите в нем. Если тут шпионаж, нечего сверкать золотыми погонами.

– У меня нет здесь статского костюма, – растерялся поляк. – Он остался в Варшаве.

– Заведите.

– Слушаюсь, Алексей Николаевич. Я в Териоки, а вы?

– Я сегодня же выезжаю в Москву. Из Териок и из Риги шлите мне телеграммы туда, на полицейский телеграф, шифром номер три.

– У меня нет такого шифра…

– У генерала Таубе есть, он даст. Ну, прощайте!

Лыков удалился, думая, какой у поручика приятный акцент. Он всегда любил польский говор. Олтаржевский произносил русские слова как-то по-особенному и радовал слух сыщика. Вот только если ехать с ним за границу, придется делать Мариану Ольгердовичу паспорт на польское имя. Иначе вмиг разоблачат.

Глава 5 В Москве

Всякий раз, приезжая в Первопрестольную, Лыков удивлялся. Какие разительные отличия от Петербурга! Здесь, наверное, хорошо жить вольнодумцам, отставникам, людям искусства. Государь и его двор далеко. А значит, далеко интриги, искания благ, холод дворцов и светских салонов… Взамен Москва требует распущенности. Раз нет поблизости царя, так делай что хошь! Отсюда грязь на улицах, неопрятные мундиры городовых и вонь выгребных ям.