Лучик-Света

Об этом я старался не думать, не понимая тогда сам, что таким образом интуитивно защищаю свою психику. Но, обнаружив за собой сей грех, я всё больше стыдился проявления собственного эгоизма и накапливающегося раздражения. Нет – совсем не на тебя! Но это раздражение, конечно же, было вызвано тем, что в глубине своей души я сознавал всю бесполезность наших спасательных действий, а коль так, думалось мне, пусть уж всё закончится поскорее, не изматывая ни тебя, ни меня («Мне бесконечно совестно, но я ведь так думал!»). Но тут же замечал тебя – милую и родную, такую чистую, прямо-таки, неземную, нежно любимую… Вот только такой, что уж скрывать, я видел тебя раньше, теперь же многое принципиально изменилось, поскольку не осталось никакой надежды на наше общее будущее. Вместе с тем постепенно слабело и моё стремление бороться, а уж далее, как бы я не противился этому, особенно, если бы кто-то высказал мне это самому, менялось и моё отношение к тебе. Я этого не хотел! Это происходило помимо моей воли! Я не мог с этим совладать!

«Я, конечно же, не брошу тебя до последнего вдоха. И ни за что не оставлю умирать в одиночестве, но пойми и меня: и я в последнее время дьявольски устал, и ещё как-то шевелюсь лишь для того, чтобы успокоить тебя, порадовать, если удастся, но меня уже не покидает предательская мысль, что любые наши действия обречены на неудачу. Своей поддержкой я лишь облегчаю твои огромные страдания, и тебе это очень нужно, но я не способен вернуть тебя в свою жизнь такой, какой ты была раньше. Получается, будто я стараюсь сохранить будущее, которое одной ногой в прошлом, и сохранить которое мне не по силам. Сизифов труд! Именно полное осознание безнадежности и бессмысленности всей моей отчаянной деятельности вызывало у меня постоянное, хоть и скрываемое даже от себя, но раздражение».

Уже в нынешние времена, когда из моей жизни, словно в неведомое никуда, день за днем утекла пропасть времени и воспоминаний, когда стало не так мучительно погружаться в пережитое, я вдруг понял то, что должен был понимать тогда. В самом начале нашей трагедии тебе психологически было значительно тяжелее, чем мне. Но потом, ближе к ужасному исходу, когда ты собралась в комок, успокоилась, настроилась на что-то такое, в чем я не мог ни помочь, ни поучаствовать, тяжелее стало мне. Хотя, может, я не прав и в этом, поскольку ты никогда не жаловалась, и лишь со стороны могло показаться, будто тебе стало не так уж страшно, не так уж больно.

Но то, что ты окончательно приготовилась уходить, было заметно и мне; физические боли были заглушены сильнодействующими препаратами, а боли и страдания психологические тебя, мне казалось, уже почти не тревожили. Может, вообще не тревожили, хотя понять это, если всё именно так, я не в силах. Ты стала иной не только внешне, не только телом и лицом, ты стала неузнаваемой и внутренне. Ты будто осознала что-то такое, на что не был способен я! Ты уже знала то, что в силу естественной самонадеянности здорового, не обреченного как ты человека, не мог знать никто. Ты была готова к тому, что я применительно к себе не мог допустить, не осмеливался представить даже в страшном сне.

И в обоих состояниях – твоем безнадежном и моем соучаствующем – никого из нас нельзя ни оправдать, ни обвинить. Потому что наши реакции и действия определила сама природа, по-разному формируя психологию поведения как здорового, так и неизлечимо больного человека, сознающего, что он доживает последние дни.

Наверное, точно так же, но лишь на протяжении многих лет, то есть, постепенно, неспешно смиряется с приближением конца психика стариков. Они тоже, как мне не однажды приходилось слышать от них же самих, с какого-то времени готовы встретить смерть в любой момент. Не особенно волнуясь, они ждут ее прихода, даже призывают поскорее их забрать туда, в царство мертвых, чтобы облегчить тяготы одиночества и физические страдания. Их психологическая готовность умереть в какой-то миг вполне созревает. Причем без каких-либо переживаний по этому поводу с их стороны. Приближающаяся смерть их нисколько не пугает своей неотвратимостью, не мучит переживаниями о том, что и кто останется без них и после них. И даже пропагандируемая религией плутовская возможность начать новую жизнь где-то там, на неведомом нам «том свете», их никак не интересует. Казалось, самое лучшее, что могло случиться с ними и для их блага, – это беспрепятственное развитие всех событий по сценарию их судьбы, но непременно без проявления какой-либо воли с их собственной стороны! «Пусть всё будет, как следует! Мы со всем, что вершит судьба, смиренно согласны!»