Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса

Теперь он повернулся на юг, к устью долинки, и пошел вперед. Шаги его были быстрыми и решительными, в отличие от мыслей. Ласковые запахи и звуки горной долинки будоражили в душе его яркие и тревожные воспоминания, шедшие от другого конца времени. Он вспоминал, как пробудились на его глазах Шестеро: три его брата и три сестры. Они также были сотворены по подобию Фаббро, только, скажем, как его отражения в кривом зеркале или в цветном стекле, отличавшиеся и от оригинала, и друг от друга. Таувус помнил, как открывали они глаза (первым брат Балтазар, потом сестра Кассандра), помнил их распускающиеся улыбки, пока они оглядывались вокруг, одновременно зрением и памятью понимая, что находятся здесь, в роскошном и благом неисследованном мире, навсегда освобожденные от всех забот и сложностей жизни Фаббро и от тревожной истории громадной и пустынной вселенной, в которой он был рожден.

Сначала они странным образом стеснялись друг друга, хотя и обладали одними и теми же воспоминаниями, тем же прошлым и одним общим и единственным родителем. Три сестры, в частности, вопреки андрогинной и протейской природе Фаббро чувствовали себя нагими и незащищенными в непривычных телах. И даже братьям было неловко в своей новой коже. Все семеро пытались понять, кто они. Получился своего рода подростковый период. Все до одного оказались неловкими, все с абсурдным оптимизмом рассуждали о том, чего сумеют достичь. А потом они заключили между собой соглашение, предусматривавшее среди прочего и то, что они всегда будут сотрудничать и принимать каждое решение сообща.

«Впрочем, подобная решимость просуществовала недолго», – сухо заметил про себя Таувус, и тут же острым коротким уколом вспомнилась участь сестры Кассандры, гордой упрямицы.

Однако в то время они верили в свое соглашение, и, заключив его, смеясь и переговариваясь на ходу, все Семеро вышли наружу, под такое же теплое солнышко, на тропку, мало чем отличающуюся от той, по которой он шагал сейчас – во всем великолепии своего Павлиньего Плаща. В ту пору, конечно, у него не было вообще никакого Плаща. Тогда они были нагими богами. И начали прикрывать свои тела лишь после того, как достаточно удалились друг от друга: Кассандра – в свою Зеркальную Мантию, Джабриил – в Панцирь Света, Балтазар – в Кафтан Мечтаний… Но Павлиний Плащ оказался лучше всех.

«Слышу музыку», – шепнул ему Плащ.

Таувус остановился и прислушался. До его слуха доносились только голоса ручья, кузнечиков и пчел. Он пожал плечами:

– Как любезно с его стороны встретить нас с музыкой.

«Всего лишь крестьянская флейта… и козьи колокольчики».

– Значит, это какой-то пастух бродит в горах, – проговорил Таувус, возобновляя путь.

Он помнил, как все Семеро пришли к первой населенной людьми деревне, сотня жителей которой искренне полагала, что они всегда жили в ней со своими коровами и овцами, не имея ни малейшего представления о главном: всего лишь несколько часов назад вкупе со своими воспоминаниями эти крестьяне были мгновенно извлечены из небытия своим создателем Фаббро и контурами Мыслеконструктора вместе с тысячью подобных групп, разбросанных по планетам Эсперины, – последнее прикосновение, последняя деталь на шаре слоновой кости в руке строителя мира.

– Какое же изумление было написано на их лицах! – пробормотал Таувус себе под нос и улыбнулся. – Вдруг обнаружить на своем пастбище семерых нагих рослых людей…

«Ты слишком напряжен, – заметил Плащ. – Отвлекаешь себя мыслями о событиях давно минувших дней».

«Действительно, – согласился Таувус, пользуясь тем же кодом. – Естественно, что я не хочу даже думать о конечной точке этого пути».

Он посмотрел вниз – на предмет, который держат в руке… гладкий, белый и причудливый, похожий на полированную раковину. Это было некое подобие пистолета – оружие, придуманное им самим. Оно не посылало пуль, но было несравненно более смертоносным, так как в ограниченном объеме отменяло законы, регулирующие бытие самой Эсперины, превращая таким образом всякую форму в чистейший хаос.

– Устрой мне карман, куда можно это убрать, – велел Таувус.

И Плащ немедленно сделал отверстие, чтобы принять пистолет, а потом вновь затянул его, когда Таувус убрал руку.

«В любом случае Плащ может прицелиться и выстрелить вместо меня», – напомнил себе Таувус.

И Плащ подмигнул ему – зелеными, золотистыми и черными глазками.

Долина огибала угол, образованный выступом твердой скалы. Обходя его, Таувус услышал музыку, которую его Плащ, обладавший более тонкими чувствами, уловил некоторое время назад: голосок флейты в неумелых руках и аритмичное звяканье грубых колокольцев.

Впереди него трое детей пасли стадо овец и коз, укрывшееся в небольшой рощице, там, где узкий приток, прыгая по камням, вливался в главный ручей. Девочка лет девяти или десяти играла на свирели. Прямо перед ней на большом камне, словно на двух единственных местах крохотного театра, сидели бок о бок двое детей помладше – мальчонка лет пяти и трехлетняя девочка, на коленях которых нежился ягненок. Колокольцы позвякивали на шеях пасущихся овец.