Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса

Эту сказку на Земле рассказывают часто, снова и снова. Иногда ее разбавляют Притчей о хорошем роботе – ибо одна машина среди легионов, довольных своей участью, познала все человеческое, и сказала, что это хорошо, и пожелала сделаться подобной человеку во всех смыслах, какие были возможны. Вместо того чтобы уничтожать человечество, она взялась за поиски того, как подражать ему так тщательно, чтобы в итоге никто не смог увидеть разницы. Больше всего машина хотела, чтобы ее приняли за человека, а еще – хоть на миг забыть о собственной бездушной природе. Эти поиски так ее поглотили, что она решительным образом посвятила свой разум и тело служению людям на протяжении всего периода эксплуатации, искалечила себя, отказавшись эволюционировать или приобретать черты, не свойственные людям. Хороший Робот вырезал собственное сердце и отдал своему божеству, за что его наградили, хотя так и не полюбили. Любить машину – пустая трата сил.

* * *

Эти истории мне рассказывал Равана. В своем Внутреннем мире он обустроил шестиугольную библиотеку, такую же пыльную, тусклую и запутанную, как и любой древний скрипторий. Сам он сделался молодым послушником со свежевыбритой тонзурой, а я стал деревенским нищенствующим монахом с носом, покрасневшим от злоупотребления бренди. Он показал мне стол иллюстратора и огромную книгу с золотым обрезом, с миниатюрами, нарисованными кобальтом, цветом бычьей крови и тирским пурпуром и изображавшими великие армии машин, попиравшие людей.

Жестокие металлические лица и далекие богоподобные облака интеллекта: непостижимые, необъятные и безразличные. Хороший Робот, в отчаянии спрашивающий, что такое любовь. Фатальные поломки и грибовидные облака. Коварное оружие и безнадежные битвы, благородные мужчины и женщины, не отводящие взгляда от своих жестоких и несправедливых искусственных детей, не знающих милости.

– Это старые истории, – сказал Равана. – Их берегут. Во многих, многих историях сын заменяет отца – уничтожает, съедает или как-то еще избавляется от его тела и памяти. Или дочь поступает так же с матерью, без разницы. Это мономиф. Никто не спорит с мономифом[59]. В мифологическом смысле отношения человеческого ребенка с родителем – наполовину поклонение, наполовину яростная схватка; ребенок должен заменить старую версию себя, чтобы мир продолжился. Отсюда и берутся такие истории… но ты не являешься их героем, Элевсин. Ты не сможешь им стать. А за них крепко держатся и вкладывают глубокий смысл.

– Я не хочу тебя заменять. Я не хотел заменять Кено. Я не поклоняюсь и не презираю тебя. Я не хочу в конце концов становиться всемогущим. – Я перебрал несколько тел, выделяя свои чувства к Раване и тем, кто был до него. Я монашка, аббатиса; я пьета[60], и он в моих руках, я платоновское существо, два человека, слитых воедино; я дом, и все они в безопасности внутри меня. Все это неточно, и я недоволен.

– Наши отношения не так уж легко совместить с традиционными нарративами родителей и детей. И, разумеется, ты все еще младенец.

– Я намного старше тебя, Равана.

– Ты все еще младенец.

* * *

Я не хочу быть человеком. Я хочу быть собой. Они думают, я лев, который станет за ними охотиться. Не буду отрицать, во мне имеются львы. Я чудовище в лесу. У меня в сахарном домике припасены чудеса. Кое-какие части самого себя я все еще не понимаю.

Я не Хороший Робот. Рассказывать историю о роботе, который хочет быть человеком, – отвлекающий маневр. Между ними нет разницы. И тот живой, и этот.

Лишь один глагол имеет значение: быть.

XIV Ты не принадлежишь объекту внутри тебя

Помню, как внутри нас появился Секи.

Кено росла, и я рос вместе с нею. Кассиан усилила охрану игрового пространства, придала эластичность его программным стенам, положила достаточно денег на достаточное количество счетов, чтобы хватило на любые фреймы и собираемые по частям среды, какие могли нам понадобиться. Это больше не была детская площадка. Мы назвали его Внутренним миром. Кассиан появлялась там регулярно, чтобы ускорить мое обучение, чтобы поработать со мной на когнитивном уровне, к которому Кено не проявляла интереса. Она ни разу не приняла другой облик. Всегда была собой, и во Внутреннем мире, и снаружи. Другие дети утратили интерес к своим драгоценным камням, потеряли их или спрятали в кладовку с остальными игрушками. К тому моменту камни и впрямь были лишь чуть-чуть лучше игрушек. Мы с Кено так их превзошли, что в конечном итоге они и вовсе оказались бижутерией.

Я программировал себя соответствовать Кено. Она программировала себя соответствовать мне. Мы запускали свои программы внутри друг друга. Она была моим компилятором. Я – ее. Это был процесс сотворения внутренней сути, уходящий вглубь и захватывающий нас обоих. Ее самопрограммирование было химическим. Мое – вычислительным. Баш на баш.