Лучше быть святым

— Я уже слишком стар для таких забав, — махнул рукой Меджидов. — А она еще молодая, красивая женщина. У нее вся жизнь впереди.

— Что это вы так заговорили? А я ведь старше вас и ничего — держусь.

— Это только кажется, что мы держимся. Мы реликты ушедшей эпохи, товарищ генерал. Мы обломки рухнувшей империи. Теперь время других людей. Никифорова из проститутки превратилась в даму света, бывший стукач Меликянц стал главой акционерного общества, бывший шулер и карточный вор Моторин — владельцем ресторана, а убийца Никитинский вышел на свободу.

— Говорят, он может почувствовать себя плохо, — возразил Вадим Георгиевич. — После рукопожатия с Игорем Арсеньевичем.

— Это единственно положительный момент в пашей операции, — усмехнулся Меджидов, — давайте прощаться, генерал.

Вадим Георгиевич встал, протянул небольшую бумажку:

— Это мой адрес. Приезжайте ко мне будущим летом вместе с семьей.

— Спасибо. Обязательно приеду, — он взял бумагу. Они обменялись крепкими рукопожатиями, затем вдруг обнялись.

— Я еще не успел поблагодарить вас за Кульмана, — вдруг вспомнил Вадим Георгиевич.

— Это было в другую эпоху, — возразил Меджидов, — до нашей эры.

Он вышел из здания, сдав свой пропуск. Через дорогу был книжный магазин и он вспомнил, что за столько дней в Москве так ни разу и не вошел в него. За последние три года Баку не получил ни одной книги из России. Меджидов вдруг вспомнил, как однажды торжествующий министр печати, националист по убеждениям, стукач по призванию и дурак от рождения, радостно заметил, что в Баку стало меньше русских книг. Меджидов тогда не стал спорить, грустно посмотрев на этого чиновника.

Переход был довольно далеко и пришлось обходить построенные специально для нерадивых пешеходов металлические ограждения. Он улыбнулся, вспомнив лицо Пашкова, когда тот узнал о победе Сусловой. И заторопился в магазин. Из-за поворота показался грузовик. Меджидов спешил в книжный, предвкушая радость встречи с неизвестными книгами. Грузовик набрал скорость. Он был уже почти рядом, когда генерал обернулся. Последняя мысль была о семье. Потом была темнота.