Лучше не бывает

Мэри вспомнила визг тормозов и ужасный крик. Она должна рассказать об этом Вилли, раз она уже рассказала Джону. Теперь надо рассказать и Вилли. Но только от этого ей легче не станет, как стало легче тогда. И она знала, что сегодня она неуклюжа и неловка.

Она сказала:

– А ты научился там чему-нибудь?

– В Дахау? Конечно. Я научился, как согреваться трением об стену, как становиться почти невидимым во время обхода, как иметь долгие-долгие сексуальные фантазии…

– Извини, я дурочка.

– Нет, что ты, моя дорогая. Но просто лишь немногие инициации носят искупительный характер, и я сомневаюсь, что спуск в ад может чему-нибудь научить. Он только ускоряет уже существующий процесс и обычно означает деградацию. Видишь ли, в аду не хватает энергии, чтобы изменить что-то. Вот в чем смысл ада.

– Я думаю, по крайней мере, человек там узнаёт, кто он такой на самом деле.

– Даже не это. В конце концов, что такое человек? Мы – тени, Мэри, тени.

– Я уверена, что ты там не деградировал.

– Перестань, перестань, это неподходящие разговоры для славной девушки в такой славный день.

– Вилли, ты займешься со мной немецким – позже?

– Если хочешь, дитя мое. Но зачем тебе немецкий? Он не так уж важен. Почти все важнее изучения немецкого.

– Но я бы хотела все делить с тобой, – сказала она, – твои воспоминания, твой язык, твою музыку, твою работу. И не могу. Я всего лишь, всего лишь женщина.

– Женщина, но это значит много.

– Нет, не много.

Она встала и подошла к окну. Подоконник запылился, и мертвая муха висела на паутине, свешиваясь с рамы. Мэри подумала: надо бы прибраться. Швейцарский бинокль, его серый кожаный футляр тоже запылились. Мэри рассеянно взяла его в руки. Сквозь магическое стекло она увидела край моря, маленькие волны с белыми завитками, разливающиеся среди камней. Потом она увидела две большие сгорбившиеся фигуры. Это были Дьюкейн и Пола, они сидели у воды и были явно увлечены своим разговором. Мэри раздраженно отложила бинокль.

– Мэри.

– Да, Вилли.

– Иди сюда.

Она вернулась, смутная, напряженная, и погрузила свои пальцы в его серебряную шевелюру.

– Мэри, я никогда не смогу жениться на тебе, я никогда не смогу жениться ни на ком.

Пальцы Мэри замерли. Потом она провела ими назад по волосам, ощутив легкую испарину его головы.

– Все хорошо, Вилли.

– Прости меня, моя дорогая.

– Все хорошо, я жалею, что встревожила тебя.

– Нет, ты не встревожила меня. Ты сделала мне много добра. Ты оживила меня.

– Я рада…

– Я теперь так много ем. Скоро я буду толстым, как Октавиен.

– Я рада. Я бы хотела, чтобы Кейт не болтала о нас так много.

– Она перестанет. Все будет как прежде.

– Тео будет счастлив. Он-то думал, что потерял тебя.

– Тео – осел.

– Все будет как прежде между нами.

Она погладила его лоб, глядя через его голову на книжные полки. Она не хочет, чтобы все было как раньше. Она хочет великих перемен в своей жизни. Вдруг, как большой медведь, внутри нее поднялась сильная темная боль.

– Мэри, я тебя люблю. Я не хочу тебя ранить.

– Но я все равно ранена… – сказала она.

– Приободрись. Я ничего не могу дать тебе, кроме любви, малышка. Это единственная вещь, которой у меня много, малышка.

– Ладно, Вилли. Я виновата, что испортила то, что было. Я была дурой.

– Ты – божественная дурочка, и ты ничего не испортила.

– Это лето тянется бесконечно. Хоть бы оно уже кончилось! Прости, я говорю ерунду.

– Тебе нужен отдых.

– Да. Мне нужен отдых.

– Я думаю уехать отсюда, может быть в Лондон.

– Правильно.

«Что же случилось?» – думала Мэри. Она отошла от него с чувством ужаса, ощущая себя частью тела, отделенной от него – легко, неслышно, как во сне. Она знала, что радость, которую она от него получала, – странная радость, имеющая свою цель, – исчезла. Драгоценные, двусмысленные возможности останутся для нее недостижимыми.

– Что такое?

– Мне так грустно, Вилли, так ужасно грустно.

Слезы хлынули из ее глаз, затопив лицо, как внезапный ливень. Желая их скрыть, она отошла к окну и опять взяла бинокль, утерев глаза. Она невидящими глазами смотрела в яркий круг света. Но через минуту она прижала бинокль покрепче к глазам.

– Вилли, там происходит что-то совершенно необычное!

33

– Пола.

– О, привет, Джон.

– Можно я пройдусь с вами?

– Да, конечно.

– Где близнецы?

– Плавают с Барби. Вон они там.

Три головы болтались в спокойном море, на которое полдневное солнце бросило золотистую дымку. Двое местных в сопровождении спаниеля с шумом ступали по гальке. Монроз, как пушистый шар, лежал на волнорезе, сощурив глаза и недоброжелательно наблюдая за спаниелем. Вдали Пирс и Минго стояли на кромке воды.

– Присядем?

Они сели на горячие камни. Пола натянула желтое платье на колени. Рука Дьюкейна инстинктивно копалась в камешках, выискивая те, что попрохладнее, лежавшие в самом низу.

– Вы не возражаете? – Он снял пиджак.

– Странно, что галька никогда не бывает совершенной сферической формы, – сказала Пола очень отчетливо, интонацией напоминая своих детей. Она изучала пеструю лиловатую гальку, а потом швырнула ее в море.