Лучшее за год III. Российское фэнтези, фантастика, мистика

— Нет, — сказал Молодой. — Это не он. Тот был белобрысый такой, тощий гаденыш, а этот жирненький, да и по возрасту не подходит. Тот хмыренок щуплый был, совсем доходяга. Где-то он здесь, не могла же она без него уехать. Надо искать.

— А чего это не могла? — сказал кто-то из «чемоданов». — Очень даже могла. Иной бабе ребенка бросить — что клопа раздавить. Чего это она не могла?

— Да не верится как-то, — раздумчиво ответил Молодой тому «чемодану». — Не по-людски это, сына маленького бросать. Хотя…

Нас спасло то, что искать меня и переворачивать для этого кучу трупов никому не хотелось, да их и время поджимало, спешили они куда-то. Договорились на том, что я наверняка помер с остальными вместе, а потом меня в спешке случайно либо под лавку затолкали, либо под другими трупами прикопали и не заметили, я ж маленький по размеру, а одежонка моя наверняка слова доброго не стоит, да и ценного товара при мне никак не могло быть, так что нечего и искать. Молодой сначала ни в какую, а потом согласился, потому что времени у них оставалось совсем немного, он так сказал. Он сказал:

— Ладно, действительно некогда прохлаждаться, время идет, а нам еще один вагон обрабатывать. Давайте, давайте, работайте, еще совсем чуток поднажать. У-у-у, прелестница!

Это он, наверно, про мою маму говорил, что она прелестница, она и правда очень красивая, когда не плачет и не злится ни на кого. Хотя слово глупое какое-то, «прелестница». Хорошо хоть лестницей не назвал.

Прошло еще сто лет, и они наконец убрались. Я немножко выждал и вылез из-под лавки, раздвигая голые трупы. Про козявку совсем забыл, словно ее и не было.

Мама лежала на спине, она лежала очень красивая, даже еще красивей, чем в жизни, я сразу понял, что ни за что не смогу ее разбудить, что все это глупости были насчет ее разбудить. А если б даже и мог разбудить, то что? Она ведь злиться начнет и плакать, и красота вся пропадет. Ой, как же я хотел тогда, чтоб она снова злилась и плакала. Я даже и сейчас тоже хочу. Только вспоминаю все реже и реже, потому что незачем вспоминать.

Выползла козявка, вся дрожит, разглядывает вокруг и не говорит ничего. Потом увидела бабищу толстую, которая рядом с мамой сидела и злющими глазами на нас смотрела, а теперь тоже рядом с мамой лежала, попой кверху, целая гора дряблая, очень было противно смотреть. Козявка ее как увидела, запищала, мордочку искривила, что-то хочет сказать, а не может, заклинило у нее с речью. И с дыханием у нее что-то случилось, с выдохами вроде и ничего, а вдыхала трудно, прямо каким-то почти что басом. Только все глядит и пищит и вдыхает. Ей та бабища родственница какая-нибудь была, я сразу догадался, что родственница.

Я козявку за руку взял, еще раз по шее стукнул, чтоб не пищала, и через трупы стал пробираться к той двери, через которую «чемоданы» в вагон вошли, — она так раскрытая и стояла. Когда добрались, выглянул наружу, смотрю, а там никакого другого вагона нет, а наш-то был не последний, я точно помнил.

Я осторожненько спрыгнул вниз, козявку руками принял, а в ней никакого весу. На спине у нее, только тут заметил, рюкзачок был маленький, детский, розовый, с картинками малолетними. Я тут же про него и забыл, козявку между рельсов поставил, приказал никуда не деваться и не пищать, а сам по-шпионски выглянул из-за вагона посмотреть, что там делается.

Там ничего не делалось. Там среди тундры стояли два вагона — наш и еще один, в котором, я знал, такие же, как мы, ехали, у которых проблемы с эвакуацией. А больше ничего. Ни лайнера, ни бустера, одна тундра вокруг, да рельсы ржавые под ногами, совсем не такие блестящие, как те, по которым лайнеры ездят. Да еще облака сверху, грозные и быстрые, как в кино.

Почему так вышло, что мы сюда попали и не заметили, как лайнер свой потеряли, я, хоть убейте, не понимаю. Ведь должны были быть стуки, скрипы, толчки, а ничего этого никто не заметил. Я вообще многого не понимаю, что происходит. Не понимаю, как это можно убить человека, не тронув его ничем, ничего не сделав ему, чтобы просто только одно молчание на две секунды, и конец, и даже никакой крови. Как можно отрезать голову человеку, тоже без крови, и не ножом, а просто докоснувшись до шеи приборчиком, похожим на телефон, вот не понимаю, и все. Не понимаю, что мама в дяде Вите нашла и чего она так за него держалась, не понимаю, какая радость дяде Вите была от того, что он так ее под себя подмял. Не понимаю, почему компьютер работает, почему собаки не такие, как мы, и что это за такое — глобальное потепление, которое надо взрывами отгонять. Не понимаю, куда люди деваются после смерти, ведь не может же быть так, чтобы они просто исчезали со всеми мыслями внутри головы. Я долго перечислять могу, чего я не понимаю.