Лучшие бестселлеры. Книги 1-13

Этот вопрос обидел Клаудио, и он сердито уставился в пол, так и не ответив ей.

Жюльетт повернулась и пошла прочь. Но едва она дошла до выхода из «Мессаггеро», как ее догнал Клаудио. Он преградил ей путь и сбивчиво заговорил:

— Я знаю, Джульетта, ты имеешь полное право обращаться со мной именно так. Но позволь мне объясниться. Это, конечно, не сотрет в твоей памяти ту неприятную встречу, но, возможно, ты все-таки простишь меня. Пожалуйста!

Жюльетт попыталась пройти мимо Клаудио, но тот не пропустил ее.

— Тут нечего объяснять и нечего прощать, — холодно произнесла она. — То была ошибка с моей стороны, баста. Не стоит уделять этому вопросу больше внимания, чем он заслуживает. А теперь уйди с дороги, пожалуйста!

Холодность, с которой говорила Жюльетт, привела Клаудио в отчаяние. От волнения он не сумел подобрать нужных слов, но, вероятно, подходящие слова в этой ситуации оказались бы напрасны, поскольку обиженная гордость Жюльетт требовала только одного: унизить Клаудио.

В конце концов он уступил дорогу, но, прежде чем Жюльетт успела выйти на Виа дель Тритоне, крикнул ей вслед:

— Завтра в семь я буду ждать тебя в нашем ресторанчике на Пьяцца Навона, Джульетта! Если нужно будет, всю ночь!

Жюльетт сделала вид, что не услышала.

Состояние дел в частной клинике Коллина тем временем достигло той точки, когда доктор Николовиус серьезно задумался над тем, чтобы оставить клинику. Все свои соображения, а также просьбу о скорейшем принятии решения он изложил в письме, которое послал Жюльетт в Рим.

Коллин держал в руках почти все дела в клинике, и с тех пор, как он начал изъясняться — причем все лучше и лучше, — снова стал считать себя главой учреждения. Иногда парализованного профессора можно было терпеть только в том случае, если он был накачан коньяком — для смягчения боли, как выражался сам Коллин.

В коридорах и палатах клиники витал страх. Если учесть, что речь шла о парализованном мужчине в инвалидном кресле, это выглядело гротескно, однако Коллин пользовался своим передвижным средством как оружием. Он отказывался ложиться на ночь в постель, поскольку все равно мог спать считанные минуты. К тому же постель означала для него абсолютную беспомощность. Поэтому он настоял на том, чтобы проводить ночи в своем инвалидном кресле. Тайком, словно тень, он ездил по коридорам клиники, подслушивал под дверями или громко стучал в них, и ни главный врач Николовиус, ни сильные санитары не могли остановить его.

Что происходило с ним на самом деле, не знал никто. Казалось, профессор смирился со своим состоянием, а пьянство и садизм, с которым он терроризировал всех вокруг, стали для него смыслом жизни.

Тем больше удивила медперсонал внезапная перемена в его поведении. В один из дней Коллин стал вести себя с подчеркнутой сдержанностью. Хотя он по-прежнему казался вездесущим, его повелительного голоса почти не было слышно, и даже своим дьявольским креслом профессор вдруг стал управлять аккуратно. Николовиус, которого поначалу такая перемена сильно удивила, отнес это на счет недавнего обследования коллеги-профессора, который лечил Коллина после катастрофы и сказал, что удовлетворен состоянием пациента. По крайней мере, с учетом сильных повреждений, как он выразился. О том, что Коллин когда-либо сможет двигать руками и ногами, не стоит даже думать, добавил он.

Около десяти часов вечера главный врач снабдил Коллина требуемой порцией алкоголя и попрощался. Коллин попросил Николовиуса о том, чтобы тот вставил в его плеер кассету с «Варшавским концертом», надел ему наушники и, как обычно, приоткрыл дверь палаты.

Оставшись наедине со своей любимой музыкой, Коллин на какое-то время успокоился. Затем при помощи ложки привел инвалидное кресло в действие и осторожно, словно он изо всех сил старался никого не потревожить, выехал из палаты, пустившись по коридору.

Доехав до лестницы, Коллин развернулся. Скрип от трения резиновых колес по полу испугал его, он застыл на миг и стал ждать. Затем направил кресло обратно к двери своей палаты и вновь повернул.

На минуту Гинрих Коллин остановился, устремив взгляд прямо перед собой, к невидимой цели. Его челюсть медленно опустилась.

Открыв рот, он поймал ложку, при помощи которой управлял инвалидным креслом, потом перевел рычаг управления электромотором до упора вперед.

Кресло поехало быстрее. Мысленно Коллин прокрутил свой план сотню раз. Теперь он боялся только одного: что этот план не сработает. На полпути тяжелое приспособление, к которому он был прикован, развило такую скорость, что остановить его могла только ошибка в управлении. Коллин сидел прямо, словно спина его была сделана из железа. Он не решался смотреть по сторонам, на проносящиеся мимо двери, за которыми были люди со своими трагическими судьбами. Он давно забыл о том, что клиника была его детищем, что он создал все это своими руками. Ничего из того, что окружало Коллина, теперь не имело для него значения. Он наконец обрел внутреннее равновесие, ибо нашел в себе силы признаться, что оказался неудачником. Неудачником во всем.