Лучшие годы Риты

– Как ты живешь, Митя? – спросила она наконец.

– Ты в философском смысле спрашиваешь?

– Да нет, в самом обыкновенном. Кем работаешь?

– Мужем на час.

Ответил он тоже самым обыкновенным тоном, без усмешки. И чему усмехаться, собственно? Муж на час – понятная работа. И ничего в ней нет двусмысленного, и секс ни при чем.

– А почему по специальности работать не стал? – спросила Рита.

– Не сложилось.

Вообще-то Рита не знала, какая у Мити специальность, но в классе он был из первых, и трудно было предположить, что после школы не учился ничему, кроме забивания гвоздей и прилаживания карнизов в квартирах одиноких женщин. Но расспрашивать подробнее она не стала. С одной стороны, ему это, может, неприятно. А с другой – Рита и без расспросов понимала, как это бывает, и все в Мите, даже внешность – от застиранной рубашки до глубокой вертикальной морщины на переносице, – только подтверждало ее понимание.

Может, не закончил учебу – закружила Москва, завалил сессию, не пересдал, надеялся восстановиться, но не сумел. Может, учебу закончил, а работы по специальности не нашел. Или нашел, но не поладил с начальством, думал найти получше, но опять-таки не сумел. Да мало ли причин, по которым человек позволяет ветру жизни сбить его с ног, надеясь, что это временно, а там заботы, и обиды, и усталость, и, бреясь по утрам, уже не замечаешь следов уныния у себя на лице, а потом и бриться начинаешь от случая к случаю.

Рисунок деревьев в небе, освещенном тонким месяцем, делался все более знакомым. Как будто не было огромного, в целую жизнь, разрыва между сегодняшней ночью и той, когда она смотрела на этот небесный рисунок в прошлый раз.

– Не понимаю я все-таки… – удивленно проговорила Рита.

– Что не понимаешь?

– Здесь ведь ничего не изменилось. Я и раньше это видела – дорога в ухабах, лавочка на детской площадке сломана. Все ведь и двадцать лет назад таким было, и десять, понимаешь?

– Понимаю. Но – что?

Вообще-то она не произнесла «но», которое он расслышал.

– Но ни двадцать лет назад, ни даже десять я такого отторжения не чувствовала, – ответила Рита. – Ну, ямы, да, ну воду отключили, подумаешь, дело большое… Почему ж меня теперь все это так из себя выводит?

– Потому что ты стала столичная штучка, – усмехнулся он.

– Я и десять лет назад была столичная штучка. И даже заграничная штучка. Нет, не поэтому.

– Конечно, не поэтому. Просто десять лет назад тебе казалось, жизнь на подъем идет и все это скоро переменится. Ухабов не будет, лавочку починят. А сейчас ты понимаешь, что все, наоборот, под гору катится. Потому и на лавочку эту косую уже иначе смотришь.

– Вообще-то да… – Рита удивленно посмотрела на него. – Да, так и есть! А почему ты знаешь, что для меня это так? – с интересом спросила она.

– По себе.

Она снова замолчала.

– Холодно, однако! – Рита поежилась. – Там пальто какое-нибудь есть в доме, не знаешь?

– Плед есть. Принести?

– Давай.

Плед, который принес Митя, она узнала: сама же привезла его маме из Коста-Рики лет пять назад. Рита завернулась в плед, но это не очень-то согрело.

– Чайник электрический, так что не вскипятить. – Митя заметил, наверное, что она ежится. – А печки здесь нет. Хочешь, костер разведу?

Дачные участки давали когда-то на папином заводе без права строить на них что-либо кроме летних домиков, в которых печки были запрещены. С тех пор этот запрет, скорее всего, был или отменен, или многими обойден, но мамой, значит, нет.

– Да ладно, без чая обойдусь, – махнула рукой Рита.

– Есть текила, – сказал Митя. – Если тебя она согреет.

– Согреет! – обрадовалась Рита.

Текила была теплая – Митя достал бутылку из кармана пиджака. Да, поверх клетчатой рубашки он носил пиджак. Выглядело это, конечно, кошмарно, но вышло кстати, иначе ему не в чем было бы вынести бутылку из ресторана.

– Холодильник разморожен, закусывать нечем, – сообщил он, вернувшись из дома со стаканами. – Правда, лук зеленый вырос уже. Будешь луком закусывать?

Рита ничего не имела против лука, и, снова подсвечивая себе телефоном, Митя принес его с грядки. Она зажевала текилу молодыми, мокрыми от вечерней росы луковыми перьями и не столько согрелась, сколько перестала думать о холоде. Жизнь наладилась.

«Если бы я отсюда не уехала, то, может, алкоголичкой стала бы», – весело подумала она.

Это вряд ли, конечно. Алкоголизм – это все-таки гены, а у них в роду никто как будто бы не спивался.

Митя сел рядом на ступеньки и выпил тоже. От него шло тепло – Рита чувствовала это даже на некотором расстоянии, даже через плед, – но не исходило уюта. Впрочем, никакого уюта она от него и не ожидала.

– Здесь правда все как было, – сказала она. – Даже дорога до сих пор такая же. Из сбитой пыли.

– Мне в детстве казалось, сбитая пыль конфетами пахнет, – сказал Митя. – Потом стал думать, что это только казалось, а недавно у Лихачева прочитал – так и есть: старые грунтовые деревенские дороги после жаркого дня всегда пахли ванилью. Странно.

– Почему странно? – спросила Рита.

– Потому что состояли они тогда из пыли и сухого конского навоза. И почему такая смесь ванилью пахла, непонятно.