Лучшие годы

Это была старая песня, нечто подобное она говорила уже лет двадцать: «это мое последнее Рождество», «до следующего дня рождения мне не дожить», «мои силы на исходе» или вот еще ее коронное, особенно если она подхватывала легкий насморк: «мне недолго осталось». Разумеется, это был обыкновенный шантаж. Стоило ей выздороветь, или же праздник, до которого она грозилась не дожить, оказывался позади, как она оживала и тут же выяснялось, что она, конечно же, была совершенно права, что купила черную, а не коричневую норковую шубу, ведь черный куда лучше подойдет ей для моих похорон, ну а если она все-таки умрет первой, что ж, тогда я надену эту шубу на ее похороны.

Все же я попыталась вывернуться:

— Для тебя это будет слишком утомительно.

Я не могла даже представить себе, каково это путешествовать с ней на машине.

— Если ты выдерживаешь, значит, и я выдержу, — упрямо сказала она. — Ах, Милан! Наверное, там очень красиво…

— Как раз в Милане не так уж и красиво, — заметила я.

— Тогда зачем ты туда едешь? Опять какой-нибудь любовник?

Я промолчала, по моему лицу мама поняла, что расспрашивать меня бесполезно.

— Молчу, молчу, — сказала она. — Если уж ты так хочешь это скрывать. Каждый волен себя гробить, как ему вздумается.

Я не удержалась:

— Или наоборот быть счастливым.

— Ах, если бы, — хмыкнула она.

— Я там встречаюсь с коллегой, женщиной, — сказала я наконец.

— И что за дела у тебя могут быть с итальянкой? — спросила она недоверчиво.

— Послушай, — сказала я. — Не все ли равно, зачем я туда еду? Поездка будет длинной и утомительной, в Италии жарко, к тому же я там пробуду две-три недели, а ты что будешь делать? Как ты сама вернешься?

— Господи, как будто нет самолетов! Пробуду несколько дней и улечу, а тут меня встретит Клаус.

За всю свою жизнь мама летала только однажды — в Берлин, на похороны своей сестры Люции, а теперь она рассуждала так, будто всю жизнь только и делала, что летала, и это для нее плевое дело. Клаус приходился ей дальним родственником, жил неподалеку и иногда проявлял заботу о ней.

— Ну, мне пора, — сказала я. — Уже поздно, я хочу спать. Спокойной ночи. Завтра утром я еще раз зайду, если ты не возражаешь.

— Ладно, — согласилась она. — Не забудь лимонный рулет и шаль. Конечно, на ощупь она очень приятная, но я такое не ношу.

Я взяла шаль и ушла. В гостинице Бюргер спросил меня первым делом:

— Ну что, вашей маме понравился подарок?

— Не то слово, — ответила я, поглубже запихивая шаль в пакет и одновременно размазывая ею остатки рулета. Эту шаль я купила накануне и показала ее Бюргеру, когда он спросил, какой я собираюсь сделать маме подарок. О мамином восьмидесятилетии сообщалось в газете, и бургомистр послал ей поздравление.

— А, это тот самый идиот из ХДС, — отозвалась о нем мама, читая поздравление. Она в клочья разодрала открытку и спустила в унитаз, то же самое она некогда проделала с моими первыми стихами и со своим обручальным кольцом, когда умер отец.

В ту ночь я плохо спала. Мне снилось, как мы с мамой вместе едем в Италию, снилась Флора.

На следующее утро я заехала к маме. Она меня встретила в ослепительно синем платье («синий я уже не ношу»), которое я на ней ни разу не видела. Она вся сияла, на руке у нее красовался золотой браслет, подаренный ей на 70-летие кузиной Маргарет и ее мужем. В прихожей стояла небольшая дорожная сумка.

— Я готова, — сказала она. — Даже не представляешь, как я рада.

Я совершенно опешила и не знала, что бы ей ответить. Наконец, сказала:

— Но нам придется провести в машине много часов, а потом…

— Ну и что, — нетерпеливо перебила она. — Люблю ездить на машине. Единственное, что умел твой отец, так это водить машину. По воскресеньям мы с ним частенько ездили на Драхенфельс и съедали там по порции куриного бульона. А кстати, в Милане можно найти что-нибудь без чеснока? Я не ем чеснок ни в каком виде.

Признаюсь, этого я никак не ждала. У неё по-прежнему получалось меня удивить, даже и не помню, когда я в последний раз видела ее в таком превосходном настроении, и у меня не хватило духу ей отказать. В первые пару дней я собиралась поселиться в гостинице, погулять по городу, немного успокоиться, освоиться в Италии, а уже потом на пару дней, на неделю, а то и на две перебраться к Флоре. К этому времени мама уж точно уедет… Так что вроде бы все складывалось, и я подумала — кто знает, может быть, в машине нам в кои-то веки удастся обсудить то, что так давно меня мучило. Машина хороша тем, что из нее нельзя выйти, нельзя, разобидевшись, хлопнуть дверью, и еще можно не смотреть на собеседника, тем более, что я буду за рулем.

— Ладно, — согласилась я. — Тогда пошли.

Я взяла ее сумку, а она стала шумно опускать жалюзи в квартире.

— Паспорт взяла? — спросила я.

— Разумеется. Думаешь, я совсем выжила из ума?

И неожиданно она весело запела:
Ты знаешь ли край, где лимонные рощи цветут…
                         Туда бы! туда
С тобою, мой милый, ушла навсегда![1]