Лучший из лучших

Выскользнув из-под прикрытия ствола мопане, он прыжками помчался к снайперу, который выпускал пулю за пулей, едва успевая перезаряжать карабин. На полпути Ганданг почувствовал резкий удар в плечо, но пересек открытое место, не замедляя шага. Добравшись до укрытия, он прислонился к стволу и осмотрел рану: пуля насквозь прошила бицепс. Кровь капала с локтя, словно густой черный сироп. Зачерпнув пригоршню грязи, Ганданг залепил и одновременно замаскировал ею раны.

– Ты стреляешь, точно старуха, которая чистит початки кукурузы! – презрительно бросил он стоявшему на коленях воину и забрал у него карабин.

Клинтон полз спиной вперед, опираясь на локти: ноги безвольно волочились по грязи. Он перетянул раны снятым с мертвеца ремнем, и крови почти не было. Шок еще не прошел, поэтому боль казалась терпимой, хотя скрежет обломков кости при движении вызывал тошноту и к горлу подступала кисло-горькая желчь.

Он дополз до ослепшего паренька и подождал, пока дыхание восстановится.

– Остальные пишут письма, может, потом их найдут. У тебя дома кто остался? Я могу написать.

Паренек молчал, будто не слышал. Час назад Клинтон дал ему одну из драгоценных пилюлек опиума из аптечки, приготовленной Робин перед его отъездом из Булавайо.

– Парень, ты меня слышишь?

– Слышу, господин пастор. Я думал. Есть одна девушка…

Клинтон раскрыл блокнот на чистой странице и лизнул кончик карандаша. Парнишка помедлил и застенчиво пробормотал:

– Мэри, в газетах напишут, что мы попали в серьезную переделку. Все почти закончилось, и я вспоминаю тот день на реке…

Клинтон торопливо записывал, стараясь не пропустить ни слова.

– Ну вот и все, Мэри, прощай. Страха нет. Я думаю только о том, чтобы не подкачать, когда придет время…

Клинтон записывал прощальные строки, когда перед глазами вдруг поплыло. Он глянул на бледное безбородое лицо, на окровавленную повязку и дрожащие губы. Парнишка судорожно сглотнул и замолчал.

– Как ее зовут-то, парень? Надо же адрес написать.

– Мэри Свэйн. «Красный боров» в Фалмуте.

«Значит, в баре работает, – подумал Клинтон, застегивая нагрудный карман на мундире парнишки, куда положил листок. – Если она и получит эту записку, то, наверное, со смехом станет показывать ее завсегдатаям».

– Ваше преподобие, я соврал, – прошептал юноша. – Я боюсь!

– Мы все боимся. – Клинтон стиснул его ладонь. – Знаешь что? Если хочешь, можешь заряжать ружье для Диллона. У него есть глаза, чтобы стрелять, а вот рука всего одна осталась, зато у тебя две.

– Эх, ваше преподобие! – усмехнулся Диллон. – Как же мы об этом раньше не подумали!

На колени слепцу Клинтон положил патронташ – в нем оставалось пятнадцать патронов. В этот момент из зарослей донеслось пение: неторопливое, глубокое и очень красивое, оно звенело и отдавалось эхом в лесу – боевой напев иньяти.

Клинтон медленно оглядел кружок обороняющихся. Всех лошадей перебили, туши валялись на земле между разбросанными седлами, упряжью, сломанными ящиками, латунными гильзами, брошенными ружьями и обрывками вощеной бумаги, в которую были завернуты патроны. В этой неразберихе только тела мертвецов лежали аккуратными рядами.

«Сколько же их там лежит… – подумал Клинтон. – Какие потери, какие жестокие потери…»

Он поднял взгляд: наконец-то развиднелось – в небе, между грядами высоких кучевых облаков, проступала голубизна. Закат лизнул облачные вершины, окрасив их в нежный розовый цвет, тогда как подножия горели в глубине тусклым серебром.

Отряд сражался весь день на окровавленном грязном пятачке. Через часик стемнеет, но уже сейчас на фоне восхитительно-голубого неба, будто пылинки, кружили черные точки, описывали неторопливые круги, словно в медленном водовороте. Стервятники были еще очень высоко – они наблюдали и ждали с бесконечным терпением, свойственным Африке.

Клинтон опустил глаза и взглянул на Вильсона, который сидел с противоположной стороны круга, привалившись к брюху мертвой лошади. Правая рука майора беспомощно висела вдоль тела, повязка на животе пропиталась алой кровью, но револьвер Вильсон держал на коленях.

Двое мужчин смотрели друг другу в глаза, пение в лесу то затихало, то становилось громче.

– Они сейчас пойдут в атаку – в последний раз, – сказал Вильсон.

Клинтон кивнул, задрал подбородок и начал петь:

– Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе…

Голос звучал удивительно чисто и звонко, Вильсон тоже запел, прижимая к животу окровавленный комок ваты.

– …ночь темна, отдых на камне лишь найдет глава…

Голос слепого мальчика надломился и задрожал. Диллон, несмотря на простреленные лодыжку и локоть, лежал на спине, положив ружье на согнутые колени, готовый стрелять в наступающего врага. Пел он немелодично и невыразительно, но подмигнул Клинтону и усмехнулся:

– …во славу Ты введешь меня…

Восемь человек – вот и все, кто остался, причем каждый многократно ранен. Они пели среди дикого леса – звенящими слабыми голосами, почти неслышными в гремящем хоре боевого напева импи иньяти.

Загремел гром – две тысячи ассегаев застучали по черно-белым щитам, – и накатился на маленький кружок.