Луд-Туманный

Здесь звучали фразы: "Эй, чаровница с красивым красно-коричневым бантиком! ", и "Старый папаша-щеголь упал и ушиб копчик", и "Почему эта голубоглазая красотка строит глазки парню с серебряными пряжками?"

Потемневшие лошадки и тележки кружились без седоков, исключая одинокого маленького мальчика, и разухабистые мелодии звучали так жалобно и тоскливо, что скорее подчеркивали, а не нарушали тишину и меланхолическую атмосферу ярмарки.

Мальчик на карусели рыдал безнадежно и покорно. Он словно чувствовал, что приговорен неумолимой судьбой вечно кружиться с потемневшими лошадками и тележками, облезлым терпеливым пони под аккомпанемент старых мелодий.

– Совсем недавно, - произнес невидимый проводник, - этого маленького мальчика похитили у смертных. Он еще может плакать.

Внезапно у мастера Натаниэля свело горло. Бедный маленький мальчик! Бедный маленький одинокий мальчик! Кого он напоминал ему? Что-то очень близкое его сердцу.

Бесконечными кругами плелся пони, бесконечно звучала невидимая музыкальная шкатулка, вымучивая свои жалобные мелодии:

Почему эта голубоглазая красотка

Строит глазки парню с серебряными

пряжками?

Он беден, красив и расторопен,

Но не имеет ничего, кроме мозолей на руках.

Эти вульгарные песенки, хоть и очень затасканные, были не такими уж старыми. Однако для мастера Натаниэля они казались самыми старыми песнями на свете - когда весь мир был молодым, их пели утренние Звезды. Ибо они были наполнены его детством и несли в себе воспоминания или, скорее, острый привкус, запах цельного невинного мира детства, мира без лукавства, без приспособленчества, без вульгарности. Они звучали очень чисто и отливали серебром, как пастушеская… свирель. В этом мире маленькая чаровница с красно-коричневым бантиком и дерзкая голубоглазая девчонка, строившая глазки, были родными сестрами прекрасных фантастических дам из детских стихов. Подобно им, они всегда гуляли только под аккомпанемент звенящих колокольчиков и питались исключительно миндальными пирожными, взбитыми сливками с вином, персиками и кремом; их жесты были стилизованы, а действия - абсурдны, нелепые действия, не требующие никаких объяснений. А тещи, свекрови, сварливые жены и влюбленные были просто красивыми словами, словно яркие разноцветные бусинки, нанизанные без всякого смысла.

Слушая эти песенки, мастер Натаниэль понял, что другие люди должны слышать другие мелодии - те, которые звучат в свисте молочника, или треснувшей скрипке уличного музыканта, или в голосах молодых повес, возвращающихся из таверны в полночь.

Ах ты, маленькая чаровница

С красивым красно-коричневым бантиком,

Я расскажу твоей маме,

Если ты будешь себя так вести!

По кругу, по кругу кружились потемневшие лошадки и тележки со своим единственным маленьким наездником; по кругу, по кругу плелся пони - маленький запыленный прозаический пони.

Мастер Натаниэль протер глаза и огляделся; у него было ощущение, словно, глубоко нырнув, он стал подниматься к поверхности воды. Ярмарка, кажется, оживала - тишина сменилась тихим шелестом. Он разбухал и вот уже превратился в смешанный гул из множества голосов мычания коров, хрюканья свиней, звуков, издаваемых жестяными трубами, хриплых голосов коробейников, нахваливающих свой товар, - одним словом, звуков, сопровождающих обычную ярмарку.

Он побрел прочь от карусели и смешался с толпой. Везде шла бойкая торговля, но товар садовников пользовался наибольшим спросом; возле их прилавков стояли целые толпы.

Но что это? Они продавали фрукты, очень похожие на те, которые он видел в таинственной комнате Палаты Гильдий и в корпусе его прадедовских часов - это были волшебные фрукты, но на сей раз осознание этого не вызвало морального осуждения.

Внезапно он почувствовал, что у него пересохло в горле от жажды, и ничто не сможет утолить ее, кроме этих наливных плодов.

Продавщица фруктов, похожая на колдунью старуха, хрипло крикнула ему:

– Три за пенни, сэр! Тебе могу уступить четыре за пенни… ради твоих карих глаз, красавчик! Ты увидишь, они такие же целительные, как роса для цветка, - четыре за пенни, милый. Не говори "нет"!

Но у него было странное чувство, какое иногда посещает нас во сне, а именно, что он сам придумал все, с ним происходящее, и может положить этому конец, когда захочет.

"Да, - подумал он, - я рассказываю себе одну из старых сказок Конопельки о младшем сыне, которого предупредили ничего не есть из того, что ему предлагают незнакомые люди; и я, конечно же, ни к чему не прикоснусь".

Поэтому, коротко бросив:

– Нет, спасибо, сегодня мне ничего не надо, - он презрительно повернулся спиной к старухе с фруктами.

Но чей это пронзительный голос? Наверное, какого-то торговца, чьи изделия, если судить по плотной толпе, скрывавшей его из виду, обладали особенно привлекательным свойством. В голосе было что-то знакомое, и мастер Натаниэль, у которого проснулось любопытство, подошел к толпе зрителей.

Он не смог увидеть ничего, кроме чьей-то рыжей макушки, но расслышал то, что кричал ее обладатель: