Луи Армстронг. Американский гений

Армстронг — музыкант отнюдь не выдающихся данных, многие после него играли джаз глубже, оригинальнее, техничнее. Он не революционер в творчестве — в этом смысле его нельзя сравнить ни с Чарли Паркером, ни с Джоном Колтрейном. В его искусстве нет ничего героического или трагического, нет протеста, жгучего социального отклика. И жизнь его вовсе не была праведной — грешная была жизнь. И не так уж неправы те, кто упрекал его в невежестве и вульгарности. Армстронг падал, ошибался, не раз оказывался в критических ситуациях. Но — «искусство все перерешает» (Виктор Шкловский). И у Армстронга в итоге все «перерешалось» в его пользу.

В своем творчестве Армстронг как бы балансирует между всеобщим, массовым, почти расхожим — это его база, и индивидуальным, самобытным — это он сам, творец. Известно, что творчество там, где можно сказать: это «мое». «Мое» у Армстронга обладает какой-то магией вседоступности, понятно и близко самым разным людям. Его музыка делает их счастливыми. Не в этом ли разгадка феномена Армстронга, того огромного воздействия, которое оказывало и оказывает его искусство на слушателей?

В книге Дж. Коллиера есть положения, с которыми хочется поспорить. В главе «Европа» автор весьма едко описывает «один из самых стойких мифов о джазе, над которым посмеиваются американцы», а именно то, что «впервые джаз был признан самостоятельным музыкальным жанром в Европе». Стремясь быть объективным, Дж. Коллиер приводит суждения английского музыковеда Бенни Грина, бельгийца Робера Гоффена, наконец, американца Джона Хэммонда, чей авторитет в мире джаза особенно высок. Все они сторонники той самой версии, которую автор книги считает ошибочной. Что же он противопоставляет этим взглядам? Увы, одну лишь безапелляционно звучащую фразу: «В США джаз всегда (?) пользовался большей популярностью, чем в Европе». Дж. Коллиер ссылается на «сотни статей» в американской журнально-газетной периодике. Но, признаться, это не очень убедительный аргумент. Речь ведь идет не о популярности раннего джаза (что бесспорно), а о его признании как самостоятельного и оригинального вида искусства в начале 1920-х годов. Вещи разные.

Мне кажется, что даже такой опытный исследователь, как Дж. Коллиер, не может примириться с мыслью, что в истории джаза есть отдельные моменты, в которых европейцы странным образом оказались прозорливее американцев.

Впрочем, дело тут не в чьем-либо первенстве. Вопрос этот важен, существен для истории джаза, ибо во многом раскрывает смысл его непростой эволюции.

Чем отличался американский джаз от европейского в начальный период развития? В Америке джаз был первичен, первороден. Он развивался естественно: его питала национальная почва, он был кровно связан с породившей его социальной средой. Джаз в Америке прорастал из семени.

Такой почвы, таких условий на европейском континенте не было. В странах Европы джаз был привит, как черенок к растущему дереву, приращен к давно сложившимся музыкальным традициям. Эта «прививка», вживание джаза в новые для него пласты культуры продолжались не год и не два — десятилетия.

Но приятие джаза и подлинное его понимание — не одно и то же. Тут действовал разный отсчет времени. Еще не разобравшись до конца, что к чему, европейская публика приняла джаз (в его эстрадизированных формах) удивительно быстро, легко. Экзотическая новинка стала популярной, вошла в моду. Европейцы всячески пытались приспособить ее к своим вкусам и потребностям. Однако они не созидали джаз, а лишь воспроизводили его, копировали. В 1920-1930-е годы европейский джаз не был и не мог быть самостоятельным, ибо светил отраженным светом, зависел от музыкальных образцов, являвшихся из-за океана. В Европе джаз рождался от джаза. Собственно творчество началось позднее.

И все же — факты о том свидетельствуют! — джаз получил признание в первую очередь в Европе, где культурные традиции были и глубже, и весомее, чем в Америке. Наиболее чуткие европейские музыканты разглядели за кричащей, вульгарной оболочкой раннего джаза зарождение нового вида искусства, способного встать в один ряд с композиторским творчеством оперно-симфонической традиции. Когда в конце 1910-х — начале 1920-х годов первые негритянские джазовые ансамбли выступили в Париже, Клод Дебюсси, Морис Равель, Эрик Сати, Игорь Стравинский, Дариюс Мийо, Пауль Хиндемит предрекли джазу великое будущее — и не ошиблись. Их суждения заставили многих, в том числе и в США, по-иному взглянуть на джаз. Можно предположить, что американцы осознали истинную ценность джаза под влиянием крупнейших музыкальных авторитетов Европы.

Надеюсь, этот краткий исторический экскурс убедит моего американского коллегу. Джаз давно перестал быть монополией Америки, и все, что касается его истории, — наше общее достояние.