Луи де Фюнес: Не говорите обо мне слишком много, дети мои!

С моей точки зрения, они звучат фальшиво. Отец чувствовал себя неловко. Вожак никогда не благодарит подчиненного из страха потерять частицу своей власти. Вспомните «Манию величия»: «Не извиняйтесь! Извиняются лишь бедняки!» Никогда в мире животных самец не станет благодарить нижестоящего, иначе он потеряет свой статус главного, который ему и так трудно удерживать.

Я часто задаю себе вопрос, почему Луи де Фюнес по-прежнему имеет такой успех. Конечно, потому, что смешит. Но еще и потому, что все, пусть даже безотчетно, ощущают воздействие унаследованных от предков и глубоко таящихся в нем генов. Тех самых, которые так осуждаются в ходе воспитания и под воздействием моды, но так естественны!

Отец не обучался этнографии в престижных университетах. Он видел ее примеры лишь в цирке и зоопарке. Зато человек был в сфере его досягаемости. Весь день он записывал на клочках бумаги поведение, жесты и походку людей, с которыми общался. В отличие от Джейн Гудалл, он не рисковал жизнью, но тоже должен был оставаться незамеченным, чтобы его соседи проявили себя в их истинном свете. А это не просто, когда ты звезда!

Оливье

— Я увидел однажды двух людей, которые поносили друг друга около машины: один был здоровенный, другой — маленького роста, — рассказывал отец. — Большой уперся кулаками в бока и выпятил грудь. Он кружил вокруг машины маленького, точно боксер, уверенный в победе. Маленький, похоже, капитулировал и хотел скорее смыться, чтобы покончить с этим кошмаром, но большой стучал кулаком по капоту его машины при каждой попытке к бегству. Наконец соблаговолив прекратить его мучения, он жестом регулировщика разрешил противнику покинуть место происшествия — живо!

Эта сценка свидетельствовала о власти, которая заключалась не столько в угрозе, сколько в том, что большой мог отпустить маленького, когда ему заблагорассудится. Пристальное наблюдение за поведением людей позволяло отцу с каждым днем совершенствовать работу над образами своих героев.

Поиск детали, чего-то необычного, верной интонации еще более обостряет любопытство поклонников Луи де Фюнеса.

— Откуда все это берется?

— Это дар, — скромно отвечал он.

Разумеется, дар, но постоянно подкрепляемый сомнениями и работой. Говоря о работе, я имею в виду не столько время, потраченное на проникновение в образ персонажа, сколько упорное стремление не растрачивать зря свою энергию.

— Я постоянно испытываю соблазн предаться развлечениям и комфортной жизни. Если я почию на лаврах, эксплуатируя свой успех, то стану всего-навсего хорошим маленьким актером, от которого нельзя ожидать сюрприза, — говорил он.

Фильмы Жерара Ури могли вполне освободить его от поисков нового. Они были хорошо написаны, хорошо скроены. Отец мог обойтись без внесения в них своих находок. Но именно во время этих съемок он был особенно изобретателен. Опираясь на основную часть работы Жерара, он старался сделать каждый план еще лучше своими непередаваемыми мазками, подсказанными знанием природы людей, ничуть при этом не заботясь, как некоторые, будет ли фильм иметь успех. Он мог ограничиться лишь воплощением написанного в сценарии. Но, находясь в окружении профессионалов, имел возможность подчас сходить с накатанных рельсов, чтобы потом снова на них вернуться.

Придуманные отцом невероятные эскапады позволяли ему обращаться к темам, которые в то время никто не осмеливался решать в комическом плане. Сцены в душевой («Разиня»), а затем в общей кровати с Бурвилем («Большая прогулка») стали поводом, чтобы коснуться гомосексуализма, «Приключения раввина Якова» — обыкновенного расизма. Не изменяя при этом хорошему вкусу, он черпал вдохновение не в сознании, а в подсознании, своем и других людей. Все находки оттуда. В этом и заключена сила его комизма. Он сторонился легких штампов и придуманных гэгов, выражая лишь то, что чувствуют все люди или чувствовал он сам когда-то. Подобно писателям, которые открывают то, что лишь смутно представлялось нам до прочтения их книг, он раскрывал наши самые потаенные чувства.

Его постоянный поиск мудрости мог бы, как мне кажется, привести к интереснейшей встрече с далай-ламой. Умение посмотреть на вещи со стороны и точное понятие о непостоянстве человеческой натуры роднили его с духовным вождем тибетцев, чей юмор был — и остается — оружием воспитателя.

Рассуждая об ужасах войн и конфликтов, он находил их оправдание лишь в человеческом невежестве. Когда отец лепил образ человека, жаждущего власти или денег, он всегда придавал ему простодушный вид, избегая откровенной антипатичности. Демонстрируя его убежденность глупца, он подводил героя к коренной перемене поведения. Они с далай-ламой наверняка говорили бы о противоядиях от негативных мыслей, ревнивых чувств, гордыни или жадности. Не прибегая к одинаковым средствам, они бы несомненно сошлись на необходимости избегать разрушительных идей. Слишком большой фаталист в своих мыслях о хрупкости медитации, отец никогда не прибегал к искушению воспользоваться ею. Но он бы оценил альтруистическую решимость буддийских монахов.