Лукиан Самосатский. Сочинения

8. Паразит. К тому же, прихлебательство — совсем не то, что красота или сила, и нельзя считать его не искусством, а, подобно им, какой-то прирожденной способностью.

Тихиад. Правильно.

Паразит. Однако и отсутствием знания его нельзя назвать, потому что незнание никогда никакой пользы не приносит своему владельцу. Например: если кто-нибудь в море в бурю положится на собственные силы, не умея управлять кораблем, разве он уцелеет?

Тихиад. Ни за что.

Паразит. А почему? Не потому ли, что не владеет искусством, с помощью которого мог бы спасти свою жизнь?

Тихиад. Именно потому.

Паразит. Значит, и паразит, если бы занятие его коренилось в невежестве, не нашел бы в нем себе спасения.

Тихиад. Не нашел бы.

Паразит. Значит, спасает именно искусство, а отнюдь не отсутствие его.

Тихиад. Очевидно, да.

Паразит. Итак, прихлебательство есть искусство.

Тихиад. Да, искусство, по-видимому.

Паразит. И, однако, я знаю отличных кормчих, знаю искусных возничих, которые нередко падают с колесницы, и один разбивается, а другие так и совершенно гибнут, — но никто не сможет указать подобного же крушения паразита. Итак, если занятие паразита коренится не в отсутствии навыков и не в природной способности, но является совокупностью знаний, приобретенных упражнением, то, очевидно, мы должны сейчас прийти к общему мнению, признав его искусством.

9. Тихиад. Из предыдущего выходит, как будто — так. Но вот что: как бы тебе дать и достойное определение этому искусству?

Паразит. Справедливо ты рассуждаешь. Так вот, мне кажется, что лучше всего будет определить его так: "Прихлебательство есть искусство пить и есть и потребные для сего слова говорить, а целью своей оно имеет наслаждение".

Тихиад. По-моему, ты более чем хорошо определил свое искусство.

Смотри только, как бы кое-кто из философов не стал оспаривать у тебя твою цель.

Паразит. Да большего и не надо, если общей окажется цель счастья и занятий паразита.

10. Дело же, как кажется, обстоит так: мудрый Гомер, дивясь жизни паразита, как единственно счастливой и заслуживающей зависти, говорит:

Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха
Видеть, как целой страной обладает веселье;
как всюду
Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая;
как гости
Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и
мясом
Пышно покрытыми; как из кратера
животворный напиток
Льет виночерпий и в кубках его опененных
разносит.

И, как будто не довольствуясь этим удивлением, он делает свою мысль более ясной в прекрасных словах:

Думаю я, что для сердца ничто быть утешной не может.

Причем из слов его явствует, что он разумеет под счастьем не что иное, как жизнь паразита. И притом не первому попавшемуся вложил он в уста эти слова, но мудрейшему из эллинов.

Однако, если бы Одиссей хотел хвалить высшую цель стоиков, он мог бы сказать то же самое, когда он вернул с Лемноса Филоктета, когда разрушил Илион, когда удержал обратившихся в бегство эллинов, когда вошел в Трою, сам подвергнув себя бичеванию и облекшись в жалкое, стоическое рубище. Но тогда он не произнес этого своего "любезнейший жребий". Но в другой раз, очутившись в условиях эпикурейской жизни, — у Калипсо, — когда ему предоставлена была возможность жить в праздности и роскоши, со дщерью Атланта иметь сближения и вообще "делать легкие движения", — и тогда он не сказал, что это "любезнейший жребий", но назвал так жизнь паразитов. А назывались в то время паразиты «пиршествующими». В самом деле, как он говорит? Стоит еще раз припомнить его слова, так как отнюдь не часто приходится их слышать. «Пиршествующие» у него "сидят рядами", и пред ними

…полнятся хлебом,
Полнятся мясом столы.