Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь

– Но они передали бы его мне. План все равно бы сработал. Может, она и в отчаянье, но дурой эта женщина никогда не была.

Определенно, идея была хороша: отправить в Ватикан петицию горожан, завернув ее в ткань, срезанную с савана человека, только что умершего от чумы – материю, пропитанную его потом и гноем. Попади она в руки папы, и замысел Катерины обернулся бы удачей, причем поначалу все бы прошло незаметно: никакой пены изо рта, жжения в горле или жутких болей в животе. Лишь через несколько дней у его святейшества началась бы лихорадка, а на коже появились бы красноречивые язвы. Это выглядело бы как перст Божий – ведь пути Господни неисповедимы, как неведомы и пути распространения чумы. Зато все знают наверняка, что со смертью Александра амбиции его сына рассыплются в пыль.

– А этот горе-убийца, где он сейчас?

– Поселился в подвалах Святого Ангела.

Им повезло. Выбранный Катериной гонец был не так силен духом, как его хозяйка. Да и профессиональным убийцей его назвать было нельзя. Томмасо да Форли оказался не слишком ревностным патриотом и зарабатывал себе на жизнь пением и музицированием в небольшом придворном оркестре Джоффре. Это поручение так сильно давило на него, что за день до того, как доставить петицию, он разболтал кое-что своему земляку-виолончелисту. Чуть больше суток спустя вечерний концерт во дворце Джоффре и Санчи был прерван папскими гвардейцами, и очень скоро Томмасо запел уже совсем другую песню.

– Когда твои люди закончат с ним? Я хочу заняться им сам.

– Тебе не будет от него проку. Он больше ничего не скажет. Он лишился языка. – В голосе Александра сквозило нечто вроде сострадания. – Плохой конец для человека, который зарабатывал на жизнь своим голосом.

– А Катерина Сфорца, она уже знает, что ее затея не удалась?

– Еще нет. Но завтра я принимаю венецианцев и флорентийцев. К тому времени, как ты придешь к ней под стены, вся Италия узнает о ее вероломстве. – Он ухмыльнулся. – А может, мы «разоблачим» еще несколько покушений на убийство из Римини, Фаенцы или Пезаро? Ведь когда она станет все отрицать, уверен, нас в любом случае обвинят во лжи.

Александр откинулся на спинку своего огромного кресла. Пока они беседовали, ночь приблизилась к рассвету. Он закрыл глаза, но на сон времени почти не осталось: вскоре на прием придут первые послы.

Чезаре внимательно разглядывал отца. На его лице оставили след все события того года, что они провели врозь: морщины стали глубже, щеки ввалились, кожа приобрела желтоватый оттенок. Он слышал, что Джулия теперь много времени проводит вне Рима со своим мужем и что папа уже не так настойчиво требует ее возвращения.

– Как твое здоровье, отец?

– Хм?.. – Он открыл глаза.

– Эта… дурнота, которую ты почувствовал во время крещения, – с тобой случалось такое раньше?

– Что? Намекаешь на то, что мои силы угасают? Я никогда не чувствовал себя лучше. Я мог бы выступить с тобой в поход прямо завтра, если бы Рим так отчаянно не нуждался во мне. – Ничто не бодрило его больше, чем намеки на его слабость. – Ха! Эта… эта Воительница думает, что может завернуть меня в погребальный саван! Она забыла, как строила мне глазки, когда была фавориткой папы Риарио. Передай ей мои соболезнования, когда сровняешь ее крепость с землей. Скажи, что я готов предоставить ей место в своих темницах. – Александр рассмеялся, а потом потер руками глаза, чтобы не заснуть. – Что ж, довольно разговоров о болезнях и смертях. Раз ты здесь, давай отпразднуем рождение! Скажи, когда ожидается появление на свет твоего сына?

– Точно не знаю. В январе или феврале.

– Ха! Я так и думал. Первые же выстрелы принесли победу! Как ты назовешь его?

Чезаре пожал плечами. Он прекрасно провел время с женой, пока была возможность, но сейчас теплая французская постель была слишком далеко.

– Я могу взять для тебя города, отец. А что касается пола моих детей, об этом говори с Богом.

– Разумеется, родится мальчик! Иначе и быть не может! Мы привезем их с матерью в Рим и будем растить его вместе с Родриго. Ах, сын мой, видел бы ты его во время крещения: присутствовала половина Рима, а он не издал и всхлипа, не роптал даже когда старик Кафара едва не утопил его в купели своими дрожащими руками. Но стоило ему попасть на руки к Паоло Орсини – мы заранее договорились об этом, чтобы все убедились в восстановлении дружеских отношений между нашими семьями, – он со всей мочи завопил. И не переставал, пока его не забрали обратно. Боже, моему внуку всего десять дней, а он уже знает, кому не стоит доверять. Настоящий Борджиа!

Чезаре ничего не сказал. Хоть он и не питал никаких иллюзий насчет Орсини, ему нужны их люди и оружие, пока он не обзаведется своими, и он скакал день и ночь не для того, чтобы поговорить о младенцах, особенно рожденных от этого неаполитанца.

– А Лукреция? Как она?

– Как сама Богоматерь: светится от счастья и безмятежна. Хоть еще и не полностью оправилась от родов.

– А как она восприняла заговор против тебя?

– Она не знает. Не хочу ее тревожить. Ты повидаешься с ней и ребенком перед тем, как уехать?