Лукреция с Воробьевых гор

С этого дня началось безумие. Иного слова не подберу. Справиться с ним не было сил. Он поджидал меня после очередной лекции, и мы бросались на поиски укромного уголка, пустой аудитории, чтобы тут же очутиться в объятиях друг друга. Мы целовались часами, до одурения, искр в глазах и головной боли. В вечерние часы на темной лестнице, в то время как стопки книг напрасно дожидались нас на столах в читалке. В нашей комнате, если Аська уезжала домой подкормиться. В пустынных аллеях на Воробьевых горах. Благо, наступила весна и парочки могли бродить всю ночь до утра, не рискуя замерзнуть.

Почти ничего не помню из этого дурмана. Все дни слиплись в один ком. И докатился он до первых чисел июля, когда мы простились на лето. Я даже почувствовала какое-то облегчение, тоска пришла потом. В этом мареве я ухитрялась сдавать сессию и сдала ее! К счастью, летние сессии всегда давались легче и безболезненней, чем зимние.

Мы как будто долго сдерживались, не давая волю чувствам. Ведь поцелуи и признания могут все очень усложнить. В душе мы оба боялись проблем и непредсказуемых поступков и совсем не умели принимать решения, привыкнув, что за нас это делают другие. Мы были инфантильны, как типичные представители своего поколения, хотя достаточно ответственны и серьезны.

Но вот плотина рухнула, нас закрутило и понесло неведомо куда. Не знаю, как Игорь, но я едва устояла на ногах. Первую неделю у бабушки в Касимове я просто отлеживалась в полумраке горницы или под яблоней в саду. Даже из дому не выходила, не гуляла у реки. Бабушка причитала и охала, рассказывая соседкам, как проклятая учеба доконала ребенка.

Но через неделю я встала, и понемногу полудеревенская жизнь с ее летними проблемами затянула меня. Окраина тихого уездного городка — это действительно почти деревня. А голодные трудные годы заставили ее всерьез заняться сельским хозяйством. На нашей улице появилось три коровы и целые табуны коз. У бабушки давно была коза. И каждое лето папа косил сено для нашей Катьки, добывал в ближайших деревнях посыпку или зерно для поросенка.

Со мной вдруг произошли непонятные перемены. Рано утром мы уходили с папой на берег Оки или по краю леса искали небольшие нетронутые полянки. Он косил, а я гребла или собирала травы для бабушки. Она у меня признавала только траволечение. На другой день, собрав сено в мешок, папа взваливал его на плечо и мы отправлялись домой.

Вечерами он поливал огород, а мы с бабушкой пололи картошку. Под ногами крутился поросенок Васька. В прошлое воскресенье мы с папой купили его на базаре. К Новому году Ваську откормят и зарежут, бабушка наделает вкусных колбас, ветчины и тушенки. Возле дома бродила вокруг своего колышка привязанная Катька. На крыльце уютно дремала белоснежная кошка Мурка.

Бабушка рассказывала нам последние уличные новости. Соседкин гусак бросил законную супругу и ушел в чужое стадо, через дорогу, привязавшись к тети-Нюриной гусыне. Значит, и у гусей бывает любовь, а не только инстинкт размножения, рассудили мы с отцом, вдоволь насмеявшись. Простая, тихая и размеренная текла здесь жизнь. И вскоре я вошла в берега. Благодаря покою и работе. Работа помогала отвлечься от мыслей.

Вначале Игорь писал очень часто. Эти письма меня пугали своей сумбурностью, угрюмой тоской и бесконечными жалобами. Начинались они обычно с полупризнаний, несколько завуалированных и облеченных в эзопов язык. «Даже если бы я знал, что мои письма могут попасть в чужие руки, все равно не смог бы сдержать слов, которые раньше произнес бы только под пыткой или в шутку», — писал он.

По логике дальше должно было следовать «люблю тебя, жить без тебя не могу» — слова, которых я как огня боялась. Но слов этих, прямых, как удар булыжника в лоб, к счастью, не было. Мы могли простить друг другу неловкость, путаницу и невнятицу, только не банальность.

Далее шли страницы убористого текста, в котором преобладали стихи: «Да, я знаю, что с тобою связан я душой, между вечностью и мною встанет образ твой…» «Читаю с утра до поздней ночи, и преимущественно стихи. Кто бы мог подумать? — писал Игорь. — Сто лет не читал стихов. Видеть никого не могу, ни родителей, ни тем более соседей по даче. Дачу всегда не любил, а нынешнем летом просто возненавидел».

Я представляла его целыми днями валяющимся в душной каморке в мезонине. О чем он думал, что его так терзало? По первому же письму я поняла, в каком он смятении. И в глубине души шевельнулась обида. Сама я, несмотря на усталость, была очень счастлива, не заглядывала в будущее, не строила никаких планов. А он, по-видимому, заглянул…